Я редким умным женщинам говорил, что нет ничего лучше разнообразия, что, отдавшись мне, они будут еще больше любить своих мужей освеженным мною чувством. А дурам я объяснялся в такой страстной любви, какой от мужа они никогда ожидать не могли. И я был предельно искренен и с теми, и с другими.
Я уверен в N., и то, что в ней могут быть неуверены другие, бесит меня больше, чем ее неуемное кокетство. Я вынужден признаться себе, что молва, честь, мнение света значат для меня больше, чем истинное положение вещей. Уж лучше, чтобы N. тайно с кем-то поеблась (но только один раз!) и чтобы об этом никто не узнал, чем сплетни и слухи о ее неверности при ее полной невинности. Поэтому, когда Вяземский волочится за N., я только ухмыляюсь – свет никогда не поверит, что она прельстится таким невзрачным и неумелым мужчиной. А Дантес опасен своей красотой и наглостью – им молва приписывает победы, коих не было, но коих они достойны по понятиям света.
Ненавижу дерзость, с которою молва издевается надо мной за моею спиною. Я чувствую рога, растущие наперекор моей убежденности, что им нет места на моей голове. Молва вносит сомненье в мою убежденность. Сколько необозримых возможностей у N. для измены, когда всякий мужчина у ее ног. Что не дает ей воспользоваться ими?
* * *
Мне удалось убедить N., что у Дантеса сифилис и что он заразит любую женщину, которая отдастся ему. Я учил N., что у больных сифилисом возникают периоды временного облегчения и заразность их уменьшается, хотя совершенно не проходит. В такой период больной испытывает особенно сильную страсть. Так я старался обезопасить N. от Дантеса. Она верила, пока Катька не доказала ей на собственном примере, что это ложь.
Часто после долгих танцев с ним она поверяла мне, возвращаясь с бала, что у него опять было «облегчение болезни». Ее глаза горели, и она с явной живостью откликалась на мои объятия. В эти минуты я думал, что должен быть благо дарен Дантесу за вызванное желание, которым я так жадно пользуюсь. Дошло до того, что, когда N. была равнодушна к моим ласкам, я ловил себя на мысли, что надо бы свозить ее на бал, чтобы Дантес поприжимал ее в танце и разгорячил бы для ночи со мной. Мне было противно от этих мыслей, но ничего поделать с ними я не мог, и в конце концов я стал испытывать только злорадство.
Глядя на любого мужчину, с которым она кокетничала, я злобно шептал про себя: вы все на меня работаете. Но ревность во мне продолжала кипеть. Однажды на балу я заметил, как N., танцуя с графом X., позволила ему трижды поцеловать руку. Когда мы приехали домой, я сорвал со стены кинжал, бросил ее себе на колени и приставил его к горлу N. «Признавайся, – закричал я, – изменила ли ты с X.!» N. обомлела от страха, и тело ее напряглось, как перед сладострастными судорогами. «Клянусь детьми, я тебе верна», – проговорила N. прерывающимся голосом, глядя мне прямо в глаза.
Я был готов проткнуть ей горло, если бы она замедлила с ответом или отвела взгляд, и она почувствовала это. Но как я мог не поверить ей после такой клятвы? Я спихнул ее с колен, и она шлепнулась на пол. Всякий приступ ревности заканчивался у меня возникновением дикого желания. N. лежала на полу и постанывала. «Знает уже, что я ее сейчас ебать буду», – подумал я и задрал ей платье. Бедра N. были в крови, и я удивился, как это я раньше не учуял запаха пиздяной крови. Моя женка выкинула.
После первых родов N. я решил больше никогда не находиться рядом, чтобы не слышать ее ужасных криков. Она кричала так, что я заливался слезами от сострадания и своей неспособности помочь ей. Я проклинал себя и ребенка, причинивших ей такие муки. На вторые роды я умышленно опоздал, а Бог все-таки заставил меня быть свидетелем выкидыша.
В крови лежал сгусток зародыша с рыбьим личиком.
К счастью, кровь быстро остановилась, боли прекратились, и через день N. была уже готова опять забрюхатеть.
* * *
Кровь месячных, кровь родов, кровь выкидышей – кровавые женщины. Сколько воды утекло – скажет мужчина, сколько крови – скажет женщина. Девушка теряет невинность не когда ей рвут целку, а когда у нее впервые кровь идет пиздой.
* * *
Только когда она брюхата, я чувствую покой, так как N. заполняется приготовлениями к родам, что если не полностью вытесняет, то, по крайней мере, теснит ее кокетство. Поэтому я изо всех сил стараюсь держать ее брюхатой, хоть это и разоряет меня: плодя детей, я вынужден плодить долги.
Беременность N. мне на руку также и потому, что она оправдывает мою жажду других женщин. На сносях N. не подпускала меня к себе, потому что врачи наговорили ей, будто это вредно для ребенка. Никакие уговоры не действовали. Я разозлился и сказал, что пойду и выебу блядь. N. восприняла это на удивление спокойно, но потребовала, чтобы это действительно была блядь, а не любовница.
Так я впервые признался в измене и получил разрешение на блядей. Обрадованный, я старался подсластить ее согласие, уверяя N., что бляди лишь взбадривают мои желания без всякого ущерба для моей любви к ней.
Это произошло, когда N. была брюхата Машкой. Но после ее рождения отменить разрешение на блядей было уже невозможно. Как-то раз я захотел N., но она была не в настроении. Я вскочил с кровати и молча стал одеваться. N. сказала ядовито: «Только не иди к дешевым блядям, а то сам заразишься и меня заразишь».
Поначалу я держался только блядей, ибо не хотел, чтобы в свете поползли слухи, что я изменяю жене.
N. примирилась с блядями, но ревность по отношению к остальным женщинам обострилась у нее необычайно. Если на балу я задерживал взгляд на какой-либо женщине, N. свирепела и мстила мне отчаянным кокетством.
Однажды, когда я, целуя руку княгине Т., раздвинул большой и указательный палец и лизнул этот символ промежности, N. проходила мимо и заметила. Ее взбесило это потому, что я так целовал руку ей, когда она была моей невестой. Той ночью после бала она дала мне пощечину и закричала, заливаясь слезами: «Зачем ты женился на мне? Чтобы волочиться за другими? Ты меня никогда не любил, ты только хотел обладать моей красотой! А теперь я для тебя недостаточно красива? Ты просто ненасытный кобель!»
Я бросился перед ней на колени и стал умолять выслушать меня. Я клялся ей в любви, которую всегда к ней испытываю, но я не мог ей сказать всю правду: что она не способна больше вызвать во мне трепет, который легко вызывает любая новая женщина. Такое признание открывает безысходность, которую N. не выдержала бы. Теперь-то она сама ее постигла. И все, что я мог тогда делать, это отдалять день, когда эта безысходность разверзнется пред ее ногами… спасающим от безысходности любовником.
Тогда я говорил, что волочиться за другими, будучи женатым на любимой женщине, это значит заботиться о сохранении любви к жене, заботиться о поддержании пламени в браке. Я говорил, как я начисто забываю о женщине, выебав ее, и как обостряется мое желание к N. Как я спешу к ней, полный страсти, после восторгов, не достигших моего сердца. Доказывая в ту ночь мою обострившуюся страсть, я счастливо думал, что мы сегодня невзначай расширили пределы моей свободы, упоминая не только блядей, но и любовниц.
Время от времени N. спрашивала:
– А если ты заразишься дурной болезнью, что я буду делать?
– Это не может случиться со мной, – убеждал я ее, пользуясь своим авторитетом и ее неосведомленностью.
Я был осторожен. Я бывал только в тех борделях, где за девицами хозяйка следила, как мать. Кроме того, я сам делал им осмотр, прежде чем их ебать. Я всегда придирчиво осматриваю тело, нет ли где сыпи или язвочки, щупаю под мышками и в паху, нет ли припухлостей, заставляю открыть рот и высунуть язык. Я могу определить по запаху и цвету пизды, есть ли в ней воспаление. Меня даже прозвали в одном борделе «лекарем».
Мой нюх настолько силен, что я могу узнать месячные у любой женщины. Помню, почуяв знакомый дух, исходящий от Аннеты, я спросил ее: «Что вам более нравится, запах розы или запах селедки?» В ответ она зарделась, как роза, источающая запах селедки.
Я бился об заклад с Нащокиным, что определю, когда у его цыганки крови, и выигрывал безошибочно. Я обожаю ходить на балы и узнавать женщин, у которых месячные. В ранней юности я часто забавлялся тем, что смущал женщин в танце своей проницательностью, и наиболее изощренные отдавались мне, угадывая мои прочие способности, коль обоняние развито у меня так сильно.
Примирившись с моими блядями, N. однажды спросила, что они делают из того, что не делает она. Я загорелся и стал вдохновенно рассказывать. Этого, конечно, делать не следовало. Нельзя поверять такие подробности жене, не отталкивая ее от себя. Я рассказал про одну, которой я урильничал в пизду и которая потом сидела на мне, заливая своей обжигающей мочой мои яйца.
«Какая гадость», – сказала N. и отвернулась от меня. Но я видел, что это разожгло ее, и я пристроился сзади с ее молчаливого одобрения.
«Если мое семя ей не по вкусу, то что уж говорить об остальном», – думал я, представляя себе перед глазами картину, о которой я только что рассказал, чтобы слаще кончить. Струя, вырастающая из волос.
