Когда-то я думал, что божественные конвульсии – цель любви. Нет, если бы это было так, верность не была бы таким тяжелым бременем и жена всегда бы сполна удовлетворяла мои желания. Но дело не в конвульсиях, которые можно достичь и дрочкой, а в раскрывании тайны пизды. Тайна пизды, которая перестает волновать от еженощного общения с женщиной, не исчезает и не раскрывает себя до конца, а переселяется в других женщин. Или иначе – у всякой пизды своя тайна, и, раскрыв одну, вовсе не значит, что ты познал всю Тайну. Вот получил желанную пизду и, кажется, что словил Тайну за хвост, ан нет, она выскальзывает из приевшейся пизды, и смотрит на тебя из другой. Единственное, что возвращает Тайну в ее законное место – это разлука, и жена опять становится желанной, но… на одну ночь, а потом пресыщение возвращается на свое не менее законное место.
* * *
В декабре я не выдержал и сбежал в Москву. Я говорил себе, что разлука вернет мне страсть к N. Но разлука должна быть в одиночестве, а не в окружении цыганок, которых позвал Нащокин. Расстояние не только освежило страсть к N., но и заставило меня забыть о клятве верности. Когда Оленька подошла ко мне, вся моя страсть, возродившаяся для жены, обратилась на нее, ближайшую женщину. Она показалась мне первой женщиной в жизни, настолько свежими были мои чувства. Пиз да опять смотрела на меня божественным взором.
Но, насытившись ею до дна, я стал жадно мечтать о N. Окажись она тогда рядом, я бы с новорожденной страстью бросился бы и на нее. N. отдалилась от меня, почужела и поэтому сразу возжелалась с новой силой. Это не было для меня открытием, я испытывал это по отношению к другим женщинам, но я почему-то убеждал себя, что изведанные законы не должны относиться к моей жене, и поэтому, когда все повторилось с ней, я понял, что теперь моя похоть польется на каждую подвернувшуюся женщину.
Так я снова бросился на блядей. Те из них, что прослышали о красоте моей жены, укоряли меня, как же я к ним хожу от такой красавицы. Где им было понять, что красота не спасает от пресыщения, что разнообразие – это единственное, что поддерживает во мне жизнь. Кобели, влюбленные в N., гневно или недоуменно смотрят на меня – как это я могу хотеть какую-либо бабу помимо моей красавицы жены. Многие писали ей записки, что готовы отдать жизнь за ее благосклонность. Мы с N. посмеивались, читая их. Но если бы влюбленные знали, как быстро проходит восторг и как по нему начинаешь тосковать, ибо, познав его, невозможно свыкнуться с его исчезновением.
Есть глубокий смысл в том, чтобы пожертвовать жизнью ради единственного обладания красавицей и тем самым избежать наступления безразличия, столь оскорбительного для недавней страсти. Смерть – это самый надежный способ сохранить верность своей возлюбленной. Я теперь понимаю причину самоубийства Ромео и Джульетты. Они действовали по наитию, без понимания, но цель была та же – не изменить возлюбленной даже после ее смерти, что невозможно для молодого, красивого и живого тела.
* * *
Я наблюдаю за своими чувствами и над влиянием, которое оказывает на них привычка. Первые недели после свадьбы были заполнены бесконечным сладострастием. Все в N. возбуждало меня – я терял разум от желания, когда чувствовал запах пота ее подмышек, сладкую вонь газов, исходивших из ее живота, душок мочи, смешанный с ароматом пизды, когда видел кусочек говна, который прилип к волосикам в жопе, кровь месячных, размазанную по бедрам после долгих соитий.
В N. не находилось ничего, что могло бы вызвать во мне отвращение. В теле все прекрасно, если в нем все вызывает страсть. А чем сильнее желание, тем меньше оно признает брезгливость. Но через месяц, удрученный привычкой, когда N. случайно перднула в постели, я не бросился ее ебать, а спокойно повернулся на другой бок. Чувства мои дремали, притупленные привычкою.
Я помню ту первую ночь, когда мы легли в постель и уснули, не поебясь. До этого мы не пропускали ни одной ночи. С тех пор это стало случаться чаще и чаще.
* * *
Теща моя после свадьбы слишком часто являлась в гости. Она смотрела на меня со злобной похотью. N. призналась мне, что мать учит ее не давать, если я не делаю того, что N. хочет. N. держала слово быть со мной откровенной, и это давало мне надежду, что ее душа всегда будет открыта и близка мне.
Тещу я однажды подловил в темном углу и прижал к стенке. Она замерла, ожидая, что же я буду делать дальше. Какое-то мгновенье я хотел залезть к ней под платье, не из желания, а из дерзости. Впрочем, желание могло быстро прийти на смену дерзости, и мне не хотелось себе этого позволять. Я сдержался и сказал, что задумал:
– Сударыня, я должен вас огорчить: то, о чем вы мечтаете, не произойдет, – и я демонстративно от нее отстранился, – я увожу N. в Петербург и в гости вас не приглашаю.
Переезд в Царское Село был большим облегчением для N. и для меня. Мы стали жить в спокойствии – без нудных родственников и без надоедливых знакомых.
Посещение Лицея толкнуло меня на воспоминания, которые вызвали бы у N. приступ ревности, если б она узнала о них. Тогда, еще верный N., я размышлял, является ли мысленная измена истинной изменой. Я пришел к выводу, что мои жадные воспоминания изменой не являются, ибо мой любовный опыт делает мечтания ничтожными по сравнению с ним самим. У N. – наоборот, если она мечтает о ком-либо другом, она изменяет мне, ибо знает только меня. Иными словами, мои мечты рождаются моей памятью, над которой я не властен, а ее – развратными мыслями сегодняшнего дня, которым она намеренно дает волю.
Вскоре, когда я перешел Рубикон и начал изменять N., я перестал мучиться этим вопросом и простил все ее возможные фантазии, моля Бога, чтобы только наяву она мне не изменила. Но самое страшное, что нам не дано знать, верна ли нам жена. Я никогда не узнаю, что делает N., когда я не вижу ее. В верность можно лишь верить. Когда моя вера слабеет – является дьявол ревности, и никакие доказательства верности не могут помочь, потому что в любом доказательстве разум находит несовершенство. И только возвращение веры в сердце изгоняет ревность. Но, увы, ненадолго.
* * *
Я напоминаю себе Отелло: тоже негр и тоже не ревнив, а доверчив.
* * *
Я с теплом и радостью вспоминаю мой недолгий период верности моей женке – он был хорош тем, что освобождал меня от волнений: появится ли утром, после посещения нужника, жжение в хуе.
* * *
Я ревную всякую красивую женщину, потому что я люблю всякую красивую женщину. А красива любая женщина, которую хочешь. Если женщина остается красивой после того, как ты в нее кончил, значит, она поистине красива. N. – поистине красива, ибо я давно перестал ее хотеть, но не перестаю любоваться ею.
* * *
Верность – это борьба с соблазном быть неверным. И мне не хватило сил в этой борьбе. Почувствовав, что потакание своей слабости ведет к беде, я стал уговаривать N. уехать жить в деревню. Я знал, что мне не устоять перед соблазном, а уединение держало бы меня у письменного стола. Когда же похоть возгоралась бы во мне, рядом была бы только N. Дворовые девки не в счет.
Но она с ее вялым темпераментом, расшевелить который мне всегда стоило немалых усилий, находила сильнейшее наслаждение в кокетстве, абсолютно для нее безопасном, как уверяла она. Ее пьянит власть собственной красоты, которая ставит перед ней на колени самых могущественных мужчин в Петербурге, включая и государя. По своей благопристойности и доброте она не пользовалась красотой в корыстных целях, а лишь играла ею, как ребенок.
Если бы она лишилась постоянного преклонения, у нее бы пропал смысл жизни. Ничто иное, даже дети, для нее не столь важны. Нет, здесь я переборщил – дети у нее все-таки на первом месте. После рождения Машки N. так расцвела, что от каждого следующего ребенка она ожидала прибавления красоты, а значит, и усиления вожделенных чар. Но нет же, я не хочу быть язвительным к моей женке. Я люблю ее, просто пытаюсь отомстить ей за собственную слабость.
Впервые изменяя ей, я знал, что разрываю узы, восстановить которые невозможно. Я себя уговаривал, что, ебя блядь, жене не изменяешь. Но в тот же момент я понимал, что нарушаю брачную клятву, что с этого дня моя жизнь с N. изменится бесповоротно, даже если она ничего не узнает. Я твердил себе, что поэт не может жить без трепета, а в браке трепет – не жилец. Я должен был примириться с умиранием трепета, потому что таков закон. Бог не мешает нам познать его законы, но он карает нас за попытки их изменить. Мне нужно было поверить, я же вознамерился проверить, а это возможно только преступая закон.
Преступив раз, я уже не мог остановиться. N. сначала почувствовала, а потом узнала об этом, в том числе и от меня самого. Я же опять дорвался до разврата, и если его называть грязью, то ведь и мед, коль им измазаться с ног до головы, тоже можно назвать грязью. Но сладость его от этого не уменьшится.
