Ознакомительная версия.
Под такие разговоры девочка постепенно погружалась в сладкий и крепкий сон. Айша продолжала разговаривать, всё больше уже с собой, и беседа её также мало-помалу переходила в сон, где она продолжала общаться с никогда не покидавшими её память близкими, она жаловалась им на внуков, не желавших говорить на языке своих дедов и прадедов.
Не зря Айша переживала. Действительно, выходило так, что по-лакски в семье говорили лишь взрослые, ну, а дети, окружённые сверстниками – представителями самых разных народностей страны, всё больше привыкали к русской речи, звучавшей практически повсюду. В яслях и детских садах, в школах и техникумах, в больницах и магазинах и на улице – повсеместно звучал русский язык, и только на городском базаре люди изъяснялись на языке кумыкском, как наиболее лёгком и всем понятном. Хотя порою и покупатели, и продавцы, сами того не замечая, переходили на русский язык, изъясняясь на нём пусть коряво, но зато с примесью гордости.
Айша, прожившая в Буйнакске не одно десятилетие и практически не покидавшая дома, по-русски говорила с трудом, но теперь получалось так, что благодаря внукам она всё успешнее им овладевала, тогда как сами дети на родном языке не говорили, и, как бы ни волновала женщину данная проблема, изменить что-либо она была не в силах.
* * *
Таира Измайловна, невысокого роста, с чёрными, слегка раскосыми глазами, гладко зачёсанными, начинающими седеть волосами и мягкой улыбкой, освещающей её белое широкоскулое лицо, жила через три дома от Айши, работала врачом городской больницы и происходила из крымских татар. Будучи насильственно выселенной из родных мест, семья её вместе с другими такими же насильственно выселенными оказалась волею судьбы в далёком, доселе неведомом им Буйнакске, где и обосновалась, как оказалось, всерьёз и надолго, хотя в глубине души Таира Измайловна и лелеяла надежду, что когда-нибудь им всё же удастся вернуться на свою обожаемую историческую родину.
Она похоронила здесь мужа, также до последнего надеявшегося увидеть родные места, но так и оставшегося лежать в буйнакской земле. Его могила, неизменно ухоженная заботливыми руками Таиры Измайловны, по весне благоухала самыми разнообразными посаженными на ней цветами.
И сад в небольшом домике Таиры Измайловны поражал своими роскошными плодами, и сама она, приветливая и степенная, придя порою навестить Айшу, несла с собою душевное тепло и сердечность, которые неизменно находили отклик в столь же щедрой душе последней и вызывали в ней щемящие ассоциации с родителями, тоже некогда насильственно изгнанными с родных мест.
«Странное дело, – думала Айша, – одних людей выселяют с Кавказа в Сибирь, других из Крыма на Кавказ, третьими заселяют Крым, а для чего всё это нужно, непонятно! Уж оставили бы людей жить там, где они хотят и как хотят!»
Мысли эти ею не озвучивались, и, встречая с радушием Таиру Измайловну, Айша обходила молчанием разговоры на столь деликатную тему, чтобы лишний раз не травмировать душу, как чужую, так и свою.
Она искренне радовалась каждому визиту соседки и с удовольствием потчевала её ароматным чаем с домашним вареньем.
– До чего же вкусно ваше варенье! – говорила Таира Измайловна. – Я и сама всегда варю, и ягоды у меня свои, а всё равно ваше лучше!
– Да нет, – смущалась Айша. – Самое обычное, как у всех!
– Ну, не скажите! У вас оно особое! Наверное, есть всё-таки какой-то маленький секрет, да?
– Ну… разве что один… Когда варю, то вместе с ягодами и сахаром кладу чуточку души! Да вы это и сами знаете не хуже меня!
Таира Измайловна смеялась заразительным грудным смехом и, прощаясь, говорила:
– Ну хотя бы разочек сами ко мне зашли! Посмотрели бы, как я живу, попробовали бы и моё варенье!
– Зайду, милая, как-нибудь обязательно зайду! – говорила Айша, провожая её до калитки, дальше которой она теперь почти не выходила.
Воскресенье – день веселья,
Песни слышатся кругом,
С добрым утром, с добрым утром
И с хорошим днём!
Воскресное радио, с самого утра настраивая людей на весёлое, приподнятое настроение, как бы заявляло в неофициальной форме: «Отдыхайте и радуйтесь, дорогие товарищи! Всё в нашей стране спокойно!»
Одна бодрая песня сменялась другой, и люди, сами того не замечая, настраивались на благодушную волну, хотя само по себе благодушие это было для них столь же привычным, что и небо над головой.
Как-то так получилось, что песни в Советском Союзе играли в жизни людей воистину колоссальную роль. Под них люди трудились, влюблялись и женились, под них рождались и старились, под них же воевали и побеждали – либо умирали.
Песни имелись на все случаи жизни, и не было в стране такой профессии, которую не воспели бы соответствующей песней. Лётчики и журналисты, монтажники и геологи, таксисты и милиционеры, врачи и учителя, танкисты и артиллеристы, ткачихи и рыбачки, школьники и студенты, ну и, конечно, пионеры и комсомольцы – никто не был обойдён вниманием! Были песни о ребятах и девчатах, ровесниках и ровесницах, даже о воде и водовозе, без которых, как выяснилось, «и ни туды, и ни сюды». А уж песни о Родине могли соревноваться по количеству лишь с песнями о любви – и тех, и других было в достатке. Именно на них воспитывался советский народ, который, наравне с остальными нациями, представляли и дагестанцы, также в свою очередь слагавшие песни о горянках и горных дорогах, о Тарки-Тау и Буйнакске и, конечно же, о любви.
Слагались песни и в честь советских столиц. Тбилиси и Ташкент, Баку и Кишинёв, Киев и Ереван, не говоря уже о Москве и Ленинграде, всячески прославлялись в песнях именитых и не очень композиторов, распевались и профессиональными певцами, и народом.
* * *
Имран взял несколько аккордов и остановился, весь уйдя в мелодию, ещё с ночи звучавшую в его голове. Но при всём своём желании он не мог облечь ее в нотные знаки по причине полного их незнания, а потому прислушивался напряжённо к этой мелодии, возникшей нежданно где-то внутри него и властно звучавшей в нём, выплескиваясь наружу и требуя, чтобы он, Имран, воспроизвёл её тут же на пианино.
Клавиши поддавались его пальцам легко и охотно, и музыка заполнила весь дом и вырвалась, наконец, из раскрытых окон на тихую буйнакскую улицу, доносясь до соседей и случайных прохожих.
Имран был счастлив. Мелодия, звучавшая внутри него, была нежной и искрящейся, словно разлетающиеся брызги молодых ручейков, и, когда она зазвучала под его руками, ему сразу же сделалось легко и радостно на душе, как будто он сумел выполнить то, что должен был. Такое уже не раз с ним бывало, когда, наполненный музыкой, он испытывал потребность в переложении ее на клавиши. Потом она звучала для всех окружавших его людей, и они тоже радовались вместе с Имраном, наслаждаясь его игрой и восхищаясь его голосом, дарованным ему какими-то высшими силами.
Так он и жил – в перерывах между работой – со своей музыкой и со своими песнями, в окружении семьи и многочисленных друзей, приятелей и женщин, среди которых неизменно была какая-нибудь одна, кому он на тот момент посвящал всего себя.
Он даже не задумывался ни о какой другой жизни, довольствуясь этой и живя в своё удовольствие. Зачем мечтать о несбыточном, думал Имран, когда вот оно всё, здесь рядом. Жизнь у человека одна, и надо её проживать в своё удовольствие. Конечно, нужно работать, но и от души наслаждаться жизнью, в которой есть любовь, музыка, друзья, женщины и деньги!
О том, чтобы как-то официально заявить о своих песнях, он не думал. Потом, когда-нибудь, успеется ещё, а пока он щедро дарил их своему Буйнакску – городу его души и сердца.
Жизнь была бы совсем хороша, если бы не вечно укоряющий взгляд жены. Взгляд этот смотрел на него так, будто хотел запечатлеться в его сердце, а в другой раз и вовсе пронзал кинжальной остротой, отчего ему становилось не по себе. Чаще, однако, Фарида смотрела на него с обидой, и взгляд её был так глубок и выразителен, что внутри у него всё сжималось, и он скорее удалялся в свою фотомастерскую, чтобы там, среди чёрно-белых изображений знакомых и незнакомых людей, отвлечься от этого грустного и щемяще-укоряющего взгляда женщины, которую он по-своему любил и к которой всегда возвращался.
Практически у всех его друзей были, помимо жён, и другие женщины. Не далее как вчера близкий его друг Борис Темирханов со смехом, в котором сквозил, правда, и лёгкий оттенок смущения, описывал приятелям сцену, которую ему закатила супруга Ляля, каким-то образом прознавшая о его бурном романе с молоденькой паспортисткой Зарипат.
– Но зато Кусум, моя тёща, – вот где настоящий друг! Всё ходит вокруг и бормочет себе под нос: «Отказ, Борис, совсем отказ!» Ну, то есть чтобы я ни в коем случае не признавался!
Выждав, пока утихнет смех, Борис продолжал:
Ознакомительная версия.
