Первое слово
В одной из лабораторий в ходе долгих экспериментов была воспроизведена гортань первобытного человека, за зубами дело не стало. Как заметил один из авторов гортани:
– Колокол готов, язык любой подмастерье сладит.
Журналисты всего мира не спали несколько суток, жаждали услышать первое слово, заключали пари, спорили до хрипоты. Вдох был и выдох состоялся. Слово услышали все, и дошло оно до всех. Повторить никто не решился.
– Учитель, я хочу познать этот мир. Скажи, что нужно для этого?
– Немного невозможного.
– Немного – это сколько?
– Немного – это три.
– Три чего, учитель?
– Еще три раза родиться.
– Как это?
– Человек рождается один раз, он одномерен. Бог – дважды. А у мира четыре координаты.
– Значит, всё напрасно.
– Напрасно, но интересно.
– Кому?
– Всем, кто остался.
Вечер вдвоем. Вдвоем его быть не может. Вечера вдвоем – пожалуйста, а вечер вдвоем, что чай из одной чашки. Очарование неделимо. Каждый раз надеюсь на бесконечность, а она подводит.
Сама позвала.
– Тебе где удобнее?
– Мне неудобно везде.
– Может, чего-нибудь хочешь?
– Молчать.
– Фу, вдвоем это неприятно.
– Давай сказку расскажу.
– О чем?
– О чем сказок не бывает.
– У них что, совсем слов нет?
– Нет.
– А из чего сказки?
– Из губ.
Люди не понимают друг друга по простой причине. Одна их часть живет в раю, другая в аду мучается. Прописка из рая в аду не действительна.
Не все ищут вечер помолчать, но все его находят.
Она бросила меня в самый разгар любви. Через три года пригласила на рыбу под маринадом, поговорить пригласила и простить. Если бы не буквы, я бы после рыбы погрустил и жил бы дальше. Но буквы, буквы, приходится слушать и говорить ими.
– Представляешь себе, за три года вздыхателей больше, чем за ту жизнь.
– Не проинформируешь, насколько?
– Не это главное, милый, главное – больше в разы.
– Ладно, с количеством разобрались, поясни почему.
– Там у моря много солнца, и меня разглядели. А здесь кто? Ты и муж бывший. Вы недооценили, вот и сбежала от вас.
– А те, которых больше, чем лучше?
– У них нет денег, но на слова не скупятся. Я с ними на себя, как в зеркало, нагляделась.
– И что там, в зеркале?
– Моложе на жизнь. Как до свадьбы, сверкаю. Мужики облизываются, бабы завидуют.
– Понятно про баб, мужики отчего облизываются?
– Ты что, не помнишь: я, как Ева, из яблок и колен.
– О как, а дальше?
– Дальше лучше: знаешь, никто не разобрал, что я хоть и блондинка, но всё же крашеная чуть-чуть.
– Обалдеть.
– А у тебя кто-то был?
– Ты о ком?
– О женщинах, ты без них дня прожить не можешь.
– Не поверишь, оказывается, можно без них.
– Ты случаем не болен?
– В смысле секса – нет; на голову, как обычно.
– Неужели одной работой живешь?
– Не одной, есть еще кое-что.
– Говори, не томи девушку.
– Мужиками.
– Зачем они тебе?
– Пытаюсь понять, за что ты их так любишь.
– И как успехи?
– Кое-что начинает вырисовываться.
– И что, интересно?
– Ощущаю себя твоей старшей сестрой, и становится легче.
– Значит, не в обиде, да?
– С каждым новым мужиком обида уходит.
– Ты всё выдумал, негодяй.
– Хотелось бы, но не повернуть.
– Ты меня имеешь в виду?
– Нет, конечно, мужиков своих.
Слов много, а от рыбы под маринадом остались подрумяненные кости. Издать бы закон, который бы запрещал мужикам и бабам в общении использовать буквы.
– Знаешь, поняла, море – жидкое мы.
– Может, оно и так, мне на службу пора.
– Я улетаю завтра, помнишь об этом?
– Помню.
– Скажи, что наврал.
– Ты о чем?
– О мужиках.
– О наших?
– Не пойму, когда ты шутишь. Не шути, я не заслужила.
– Дорогая, не до шуток.
– Дурак, какой ты дурак.
С дороги прислала СМСку: «Всё прощаю!!!»
Не ответил. Не потому, что букв не нашлось, они еще есть, – деньги кончились. Не выдержала, позвонила.
– Слышишь ты, это последний разговор, мужиков тебе не прощу, всё прощала, их не прощу, понял?
Эх, если бы не буквы, я бы такое брякнул. Телефон разбил, осколки затоптал. Потер подошвами об асфальт и пошел на все тридцать три буквы.
Тихо. Слышу, как пальцы плачут, плечи зябнут от холода слов. Она-а-а согласила-а-а-сь! Фамилию мою взять согласилась. До свадьбы секунды остались, а там сам черт не страшен. Столы ломятся, гости у дверей заждались.
– Пойдем, солнышко мое.
– Погоди, не торопи меня.
– Чего ждать, я – муж, ты – жена моя.
– Боюсь.
– Кого?
– Себя боюсь… Спросить хочу.
– Спрашивай.
– Отойдем, тут не могу – собьюсь, скажу не то.
Если бы знал, куда зовет. Бросил бы и свадьбу, и гостей, и целовал бы, целовал, до самой смерти целовал.
Отошли. Мне бы обнять ее, чтобы воздуха на слова не хватило. Но тянуло туда, где полно людей, цветов и света. Она пыталась что-то разглядеть в моих глазах, но не смогла и выдохнула то, чего больше всего боялся:
– Скажи, ты мне всё простишь? Не молчи!
– Значит, всё-таки что-то было, да?
– Нет, я не о том. Ты скажи, простишь или нет?
Мял галстук, слова, пуговицами рулил.
– Прости, не обращай внимания, просто что-то сорвалось.
Нас искали, мы не отзывались, и мне дураку поверилось, что всё обойдется.
– Ну, вот и всё!
– Что всё? Идем, да?
– Всё это всё.
Тихо. Слышу, как пальцы плачут.
Свадьбы шум ушел. Их оставили вдвоем. Они разошлись. По углам разошлись, обнажаться до Адама и Евы. Потом легли в белое облако, он с левой стороны, она – с правой. Она ждала, ждала объятий, слов, поцелуев ждала. Он замер. Ни шороха, ни звука. Она понимала, что облако – праздник тех, кто остался на Земле.
Ожидание капля за каплей уходило из нее. Мгновения мяли мгновения. Музыка тишины лепила из тела сосульку льда. Она отчаялась ждать, она умирала от стужи безысходности. И вот, когда казалось, что всё уже кончено: и свадьба, и жизнь… – он наконец признался ей во всем.
– Я не умею.
А люди на Земле заметили, что пошел дождь: глупый, слепой, несмышленый.
Всё знает: и размер головы, и обуви. Без зарплаты, без отпуска на руки просится. Фамилию ей дал. Имя бы еще какое придумать.
По паспорту холостой, по характеристикам – бездетный. Детектор определил: дети имеются, жена в наличии. Любопытство людское не имеет границ. Попросили предоставить адрес семьи. Открыться – что приговор подписать. Правду мою ни один ум не примет. Взяли пробу на ДНК. Дело до журналистов дошло, стали разнюхивать, что да как. Покоя лишили, так и волю потерять недолго. В стране проживания семью не обнаружили. Интерпол подключили, прошерстили континенты, и там нет. Наблюдают за мной, как за кроликом подопытным. Им понять охота, кто врет: детектор или я. А никто, каждый по-своему прав.
Противно, проводами обмотали, как трансформатор какой-то. Думать боюсь, вдруг мысли прочитать смогут. А не думать как? От головы избавиться не просто. Под краном с холодной водой держу, вода не только грязь с лица смывает, но и мысли из головы. Насморк с чихом одолели, чихаю так, что клопам тошно. Чих мысли из головы начисто соскабливает. Думать окончательно разучился, скукотища. Еле до октября дотянул. Октябрь – мой месяц, мой остров, мой возраст. В нем меня не найти, следов не обнаружить. До семьи, чтобы не замерзнуть, жег костры, они грели. Потом запреты пошли. Всё прекрасное под табу. Осенью – костры, весной – сосульки. Лишь бы до снов не дотянулись, если запретят сны зимой, у жизни смысла поубавится. Октябрь – не время, он – место. Месяц – часть луны. Октябрь – частица света и тепла. Как попал в него, трудно сказать. Попал.
Я полосатый, то нравлюсь, то нет. Детей Бог дал. До этого тоже жил, видел много, но не себя. Голос слышал, тень замечал. А тут вижу родинки на телах, узнаю форму ушей, плеч, глаз. В их глазах столько меня. Я знаю, самое прекрасное на свете – прикосновения. Я прикасаюсь. Ко мне прикасаются. Я нужен. Я – осень. Там, где они живут, осени нет совсем. Всё есть, а осени нет. Они говорят на другом языке, ни слова из которого не понимаю. Выглядят иначе. По первой смущало, потом понял: глаза составляют всего лишь два процента тела, дырочки в ушах – и того меньше. Есть тепло и свет, всё остальное второстепенно. Слова из тени, а где тень, там нет ни тепла, ни света. С появлением детей из меня ушло лишнее, я заметил в себе признаки осени, меня стало больше. Зимой возвращаюсь обратно, люди оглядываются, не выдерживают, спрашивают:
– Почему от тебя осенью несет?
Не знаю, как объяснить, во мне нет времен года. Я не пригоден для повседневности. Я часть осени, я – октябрь ее.
