Сомнения закопошились. Ну, кто я, шишка на ровном месте? Может, и не меня разглядывают, а какую оплошность на мне. Галстук проверил, пуговицы на рубашке, всё вроде ровно. Шнурки на ботинках не болтаются, строчки на брюках живы. Ах ты, боже мой, аж вспотел. Может, ширинка не застегнута?
Ощупал втихаря, нет, интим на замке. И чего им от меня надо? Обыкновенный я, совсем обыкновенный, даже хуже. Позвать позвали, а как принять, так в последнюю очередь.
Ну, дудки. Пойду, раз не угоден. Встаю, оглядываюсь, и доходит, из-за чего меня все рассматривали.
Под зеркалом угораздило сесть.
Меня на работу взяли. Зарплата так себе, социалка на зависть. Трехразовое питание, медицинское обслуживание. Комнату небольшую выделили – двенадцать квадратов, мебель не ахти какая – стол, стул и кушетка на дерматине. Сигнализация установлена, кнопка тревожная есть. Если честно, повезло. Конкурс на место был. Выдержал, не подкачал, показал себя с хорошей стороны, завтра к работе приступаю. Форма одежды обычная. С собой велели стопку книг взять, правда, авторов не указали, и то хлеб. Ну вот вроде и всё. Пора баиньки, носки постирал, будильник завел. В девять инструктаж, полдесятого развод по рабочим местам.
Пришел штык в штык. Слушаю и ушам не верю. В клетке придется сидеть весь световой день, между верблюдом и медведем. Почему их мною разбавили? Рычать не умею, плевкам не обучен.
– Книги взял?
– Туточки, как велели.
– Сиди там и читай.
– И вся работа?
– Почти, табличка на клетке твоей: «Читающий мужик».
– А читать как прикажете, вслух или про себя?
– Вслух, медведь на одно ухо глуховат, а верблюду он на оба наступил.
– А поймут?
– Читай с выражением, поймут. Ну, всё, хватит лясы точить, полезай на место.
– Скажите, курить разрешается?
– Нет, на тебя будут дети глазеть.
Сижу, читаю, пальцами тычут, хохочут, за животы держатся.
– Смотри, сынок, мужик книгу читает, значит, ни на что не годен. Не дай Бог, и ты до такого состояния докатишься.
– Не боись, мамка, училка за такое нас по рукам бьет.
– Хорошая она у вас, хоть и строгая.
Этих с достоинством вынес и прав оказался: все мамашки не велят детям в руки бяку брать. Читаю дальше, чувствую, кто-то по спине похлопывает, оборачиваюсь и глазам не верю.
– Слушай, мужик, дай почитать.
– А разве медведи читают?
– Не читают, но прикидываться могут.
– На, у меня еще есть.
Читаю дальше. Вдруг кто-то по голове: «тук-тук», поднимаю глаза, орел крылом машет:
– Мужик, книгу давай, не то глаз один съем, подмигивать не сможешь.
– На, читай, если охота напала.
К обеду зоопарк стал на публичку смахивать, читали во всех клетках; где хохотали, где плакали. Меня повязали. Лишили всего, все блага статьей заменили – за развращение зверья. Судьи так орали, что верблюд под себя сделал, и не раз.
– Мы людей отучили читать, а этот выродок зверей до книг довел. Толстого им подавай, Достоевскому памятник просят установить. Оглашаю приговор: высушить до единой капли и в Краеведческий музей на пожизненное, в зал к первобытным. Этих книгой не испортить.
Стою. Чисто тут, тепло, всё путем. Хотел было таблички почитать, соседи так отдубасили, что, слава Богу, не тянет. Две трети срока отстою, попрошусь на досрочное освобождение. По зоопарку скучаю, не научился у верблюда плеваться, а зря, тут бы пригодилось: от пыли помогает и вообще.
* * *
Откуда можно сойти? С креста, со слезы, с сердца? Нет, с креста не сходят, со слезы не слазят.
Сойти можно только с ума, если он есть!
А если нет, то остановки не предвидятся.
Куда можно взойти?
На крест, на слезу, на сердце.
А на ум восходят? Там места мало. А те, что есть, давно заняты.
И дождь – стадо. И люди – стадо… И лишь та капля, что оступилась и осталась в облаках, – человек. Господь на таких каплях радугу рисует.
Необходимо идти и мне, и человечеству необходимо. Когда кто-то из нас останавливается, несчастья и беды являются в гости.
Учитель и ученик сидели по разные стороны стены. Кто из них на свободе, а кто в неволе, не сказать. Память с тех пор помяли.
– Что есть стена?
– Стон остального.
– А в стоне том что?
– Стыд.
– Стыд это что?
– Отсутствие множественного числа.
– А число?
– Мечта.
– О чем?
– О бесконечности тьмы.
Кто из них был учителем, а кто учеником, не сказать, память с тех пор помяли.
– А у кого самая светлая мечта на свете?
– У тьмы.
Когда учитель и ученик встретились по одну сторону стены? На свободе это было или в неволе? Не сказать. Память помяли.
– Чем богатые отличаются от бедных?
– У каждого свой Бог. У богатых он в аду.
Говорят, с тех пор они принялись разбирать стену.
– О чем нельзя рассказать?
– О тишине.
И разбирают ее до сих пор.
– Расскажи тогда мне о красках.
– Краски – праздник глаз.
– А красота?
– Красота их талант.
Однажды учитель разрешил ученику обозначить себя.
– Учитель, когда разберем стену, чем она станет?
– Дорогой.
– А что такое дорога, учитель?
– Место для встреч.
– А если не встретишь никого?
– Тогда это путь.
С последним камнем ученик задал учителю последний вопрос.
– Ты где, учитель?
– В старости.
– А старость это что?
– Скопище стыда.
* * *
У слепого дождя поводырь – Солнце.
У грибного – Надежда.
У первого – Весна.
У последнего поводырь – Песня.
И слова у той песни есть,
И мелодия в наличии.
А вот людей нет,
Слезли люди со слезы.
Сегодня у мухи выходной. По выходным она не летает. Ходит по столу, присматривает за каждой буквой. На гласных чешется, согласным кивает, вздрагивает на знаках препинания. А я жду свидания с ней у последней точки.
Ни утра у него, ни вечера. В день люди глядятся, в ночь – стены. Оно поцелуй одиночества.
Человек смотрит на дождь и думает, как его много, а он один. А дождь идет себе и идет и удивляется, как много людей на свете, а он на всех один.
Всего много, но всё одно.
Когда наоборот, когда всего мало, – оно вместе.
Жизни мало, любви мало…
* * *
Есть книги всепогодние. Эта не такая. Ее и покупают в дождь, и цена на ней не в рублях, а в каплях дождя. И читать ее можно тоже только в дождь. Если его нет, то и текст не тот, и буквы не те.
