Олег достал телефон, сунул дисплей под нос Ивану.
– Она меня любит, – сказал он тихо. – Ее эсэмэска, видишь? Вот аватарка. Вот текст. – На экране возникла фотография Ани, рядом сообщение: «Олежа, люблю тебя». Надпись завершал смайлик. – Если бы не авария, – заторопился, – мы все равно бы вам сказали. Так что, нравится тебе это или нет, я останусь здесь и буду рядом с Аней. Сейчас мое место возле нее. По-любому.
– Я изувечу тебя, – наклонившись к самому лицу соперника, прошипел Иван. – Изувечу. Если еще раз увижу в больнице.
Он резко развернулся и быстро пошел к машине. Любы поблизости не было. Должно быть, коротко объяснившись с неверным мужем, она ушла раньше. Иван завел мотор, посидел немного, склонившись на руль головой, пытаясь собраться с силами, тяжело вздохнул и тронулся с места, направляясь домой. На этот раз он ехал медленно, чувствуя тяжесть в груди и то, что ему в общем нет смысла спешить. Некуда.
Он позвонил дочке. Та лежала на сохранении в роддоме, и до родов оставались недели две. Иван знал, что Катя ежедневно перезванивается с матерью по нескольку раз. Обычно он ограничивался передачей приветов, иногда брал трубку, если жена настаивала, говорил что-нибудь общеободряющее, задавал какие-то вопросы. Сейчас ему отчаянно захотелось позвонить. Может, потому, что нужно было поговорить с родным человеком, может, потому, что нестерпимо тянуло нажаловаться на изменницу жену, а заодно и на злую судьбу, так страшно его вдруг ударившую наотмашь, как никогда еще не била. Ему было больно и жутко. Он не понимал себя, не мог понять, как утрясти в себе ненависть к жене-предательнице, так поглумившейся над двадцатью годами их брака, и сочувствие к ней, столь ужасно пострадавшей в автокатастрофе. Как примириться с тем, что друг, которого считал близким человеком не помнишь сколько лет, оказался самым ненавистным врагом. И как понять все это теперь, как при этом думать о жене, лежащей в коме, как желать ей выздоровления, ездить в больницу, смотреть на нее… Обман, кругом обман. Ему было страшно оттого, что он не готов был к такой жизни. А она наступила, и в ней, похоже, от него ничего не зависело.
Иван позвонил Кате, еще не зная, что сказать. В последнюю секунду, перед тем как она сняла трубку, успел подумать, что говорить с Катей ни о предательстве матери, ни о состоянии той совершенно невозможно. Успел испугаться, но уже услышал тоненький голос дочери:
– Пап! Слава богу, хоть ты. А я звоню-звоню маме – и никак. Волнуюсь даже, – пожаловалась Катя.
– Нет уж, ты, дочь, не волнуйся, – по возможности спокойно, обстоятельно произнес Иван. – Тебе это ни к чему.
– Ну ладно, – согласилась Катюша, – не буду. А как там у вас дела?
– Да все хорошо у нас, – неуверенно ответил отец. – У тебя-то как? Василий приезжал? – догадался поинтересоваться насчет зятя.
– Конечно, – заулыбалась его девочка. – Он каждый день ездит. Няшки всякие возит.
– Что возит? – не понял отец.
– Вкусняшки мне возит разные. И всякое такое, – похвасталась дочь.
– А-а. Ну хорошо. – Ваня приложил руку к груди, там, внутри, болело и пекло. Он не знал, что еще нужно сказать Кате. – Ну а ты-то как? Сама-то?
– Ну как? Домой так и не пускают. Похоже, буду тут валяться до родов, – обиженно проворчала дочка.
– Ну, ты это, надо – так надо. Лежи. Врачам виднее, – наставительно заметил Иван. Вдруг вспомнил, как сегодня хирург в травматологии сообщил ему, что «все, что нужно, уже сообщил мужу», и крепче прижал руку к груди. – У нас некоторые проблемы, Катька, – наконец решился он. – Мама тебе пока звонить не сможет. Она… – Иван постарался говорить медленнее и спокойнее, чтобы не напугать дочь, – мама ехала на машине и попала в небольшую аварию.
– Как?!
– Ничего, ничего, Катя. Ну… просто попала в аварию.
– Она…
– Жива, жива! Но сейчас в больнице. Пока что в реанимации… Но врачи говорят, опасности нет, – поспешил он соврать, слыша, как растерянно залопотала в трубке напуганная дочь.
– Папочка… Папочка… Как же это? А что у нее? Она в сознании?
– В сознании, ну конечно, в сознании! Но говорить по телефону пока не сможет. Там нельзя – в реанимации. Ее телефон у меня, так что не звони ей, я его… выключил, – снова соврал Ваня. – А тебе буду сообщать, как там у мамы идут дела. И ей буду рассказывать о тебе. Так что постарайся, чтобы сообщения мои были хорошими, ладно? Береги себя, дочка.
– Но как же мама? – тревожилась Катя. – Это надолго?
– Ничего, ничего. Все будет хорошо, – чуть не по слогам проговаривал отец. – Врачи говорят, все будет хорошо.
* * *Назавтра Иван позвонил в больницу и узнал, что изменений никаких нет. Ехать не хотелось. Не мог он. Не мог с этой ненавистью. Да и незачем было.
Вечером снова пришла Любка. Чуть вошла в прихожую и сразу стала плакать, размазывая слезы по покрасневшему лицу.
– Это ты во всем виноват, – зло высказала прислонившемуся тут же к стене Ивану. Он вяло повернул голову в ее сторону и промолчал. – Господи, как же мне тяжко-то, – всхлипнула Люба, почти падая на стул. – Сам-то что, – неласково взглянула она на товарища по несчастью, – оправился? Привыкаешь, что мы с тобой обманутые дураки?
– Люб, не гони, – морщась, попросил Иван. – У тебя свое, у меня свое.
– А ничего не свое, Ванечка, ничего не свое, – горячо заговорила изломанная бедой Люба. – Это ты виноват, ты! Не смотрел за своей Анькой – вот так и вышло. А я… – Она снова зарыдала, пытаясь вытирать рукавами мокрое лицо. – Я не знаю, что теперь делать. Мне придушить его ночью хочется, придушить подушкой. Ненавижу его! А все Анька твоя, гадина…
– Полегче, Люб, – пробубнил Иван, поворачиваясь и уходя в кухню. Там он включил чайник, понимая, что просто так выставлять обезумевшую от горя женщину нельзя.
– Но, Ванечка, – Любка потащилась за Иваном в кухню, жалобно причитая, – это ж она его, стерва, окрутила. А еще подругой была! – Снова слезы потекли из Любиных глаз потоками, она принялась рыться в сумке в поисках платков, не нашла, громко захлюпала носом. – Я не знаю, как мне жи-ить!
– Я, что ли, знаю? – устало поддержал ее Иван. – Но как-то все же придется.
– Мой-то, конечно, бабник, и всегда он любил к женщинам подъезжать, и даже романы у него были… – потихоньку скулила Люба. – Но это все втихаря, никогда из семьи уходить не собирался. А сейчас! Анька ему мозги совсем заморочила, и он, видишь, с катушек съехал – хочет семью оставить и с ней жи-ить, – завыла она громче. – А нас с тобой, Ванюш, на фиг, не нужны-ы бо-ольше-е…
Ваню мучил этот разговор. Вроде бы Любка была вместе с ним пострадавшая, вроде бы можно было с ней душу отвести, но она раздражала его. Он встал, достал из аптечки упаковку бумажных платков, протянул рыдающей приятельнице. Потом налил ей чаю.
– Что там тебе… – Иван заглядывал в холодильник и шкафы в поисках каких-нибудь сладостей. Ничего не нашел. – Колбаса есть, – сказал наконец. – Будешь «докторскую»? Сгущенка есть, будешь?
Люба помотала головой. Потом вздохнула:
– Ладно, давай колбасу. И хлеба.
Иван неловко порезал батон «докторской» и батон белого. Он рад был, что отвлек тяготящую его гостью от ее рыданий и неприятного скулежа.
– Вот куда ты смотрел, а? – вдруг опять завелась Люба. – Почему твоя шалава делает что хочет?
– А ну хватит! – прикрикнул он, стукнув по столу ладонью. – Хорош тут грязь развозить, достала уже!
– Ага, – сразу сдувшись, жалобно заверещала Люба, – разве мы с тобой всю эту грязь начинали? Мы-то с тобой обманутые и покинутые. – Она громко хлюпала носом, и он снова подвинул ей поближе бумажные платки. Любка высморкалась. Вздохнула. – Что, не права я, по-твоему?
– Права не права, а нечего сюда таскаться с такими помоями, – возразил он сердито. – Без тебя тошно. Плохо ей! Хочешь еще и мне душу загадить, будто мало там без этого твоего дерьма.
– Ну прости, Ванюш, прости меня, – лихорадочно зачастила удрученная горем Люба. – С кем же мне и поговорить, кому я еще могу душу излить? Только ты, только ты у меня, Ванечка! Ох, тяжело мне… Не могу-у! Хоть что-то сделать, хоть какое-то облегчение. А давай тоже, давай тоже так поступим, – она бросилась перед ним, сидящим, на колени, обхватив его бедра руками и прильнув к ним зажмуренным лицом. – Так же сделаем, как они, может, полегчает, – бормотала Люба, пытаясь прижаться крепче. Ваня сидел, совершенно оторопевший, не находя слов и только ерзая на стуле. Люба подняла голову, заглядывая ему в лицо, попыталась улыбнуться. – Поцелуй меня, – выговорила фальшивым голосом. Да он и так видел, что обольстительница она совершенно неумелая.
Иван сморщился от жалости и от какой-то невольной брезгливости к ней. Поднял за плечи, встал сам и усадил Любу на только что покинутый ею стоящий рядом стул.
– Ну не надо, Люб, не надо, ну потом же жалеть будешь, – забормотал смущенно. В душе было совершенное смятение. Эта обезумевшая баба отняла последние силы, подняла еще большую бурю в его и без того запутанных чувствах. Он хотел только одного: остаться в одиночестве, уползти в какой-нибудь угол и затихнуть. Кое-как Ваня выпроводил Любу, автоматически пообещав ей, что все будет хорошо. Она побрела домой, а он, оставшись наконец без выматывающей душу гостьи, рухнул на диван и пролежал так без сна и без мыслей до глубокой ночи.
