– А где мама и баба Клава? – спросил я.
– Они пошли в лес за шишками, – успокоила прабабушка. – Шишки принесут, самовар поставим, да чай пить станем, – подойдя ко мне, ещё сказала она.
Действительно. Взрослые близкие частенько похаживали в ближайший лесок за сосновыми и еловыми шишками для самовара. Даже сама прабабушка ходила за этим делом. Скорее всего, она же сама, как местный, деревенский житель, и приучила, в частности, сноху свою и внучку к этому, как я вскоре узнал сам, лёгкому и весёлому занятию. Хорошо поняв моё детское душевное состояние, прабабушка взяла стул и подсела к моей постели.
– Пока нет их, ну-ка, я тебе песню спою, – долго не думая, сказала она.
Я безмолвно подчинился. И запомнил пение своей прабабушки на всю жизнь. Можно сказать, то был маленький, вокально-сольный концерт, который дала мне прабабушка, занимавшая меня до прихода более близких для меня людей, – мамы и бабушки. Из четырёх песен, которые она, прабабушка, спела, – две из них, не знакомые мне и тогда, я никогда больше в жизни не слышал. Две другие же песни, напротив, я слышал в дальнейшем много, много раз, исполняемые самодеятельно или профессионально, и, конечно, уже не прабабушкой.
«Пё-ё-ё-ётр Па-а-вел не поро-о-о-чный», – начала она не громким, неспешным, проникновенным, имевшим достаточно хороший музыкальный слух, голосом. К сожалению, дальнейший текст песни, однажды в жизни услышанной мной, я совершенно не помню. Но вот мелодию я запомнил очень хорошо. Как я теперь понимаю, то была религиозная песня. Вторая песня, исполненная прабабушкой, была уже, так сказать, – мирская. Если точнее, то она, песня эта, относилась к жанру песен – баллад. Ни мелодия, ни текст последней – у меня как-то не запечатлелись в памяти. Помню лишь только один смысл её, этой песни – баллады. Который был следующим.
В канун первой русской революции 1905-го года происходил жестокий разгон демонстрантов силами, в частности, царской армии. Взирая на происходившее, на деревьях и крышах домов сидели мальчики-подростки; и некоторые из них были не просто молчаливыми зеваками, а смелыми, шумными, так скажу, «болельщиками» демонстрантов. Один, очевидно, озверевший офицер, командовавший подразделением, занимавшимся таким разгоном, заметив на дереве одного такого «болельщика», приказал одному из своих солдат «снять» его пулей с дерева. Солдат бессловесно выполнил приказ: прицелился точно и «снял» мальчика с дерева… Мальчик, помнится, был убит пулей наповал. Третья песня прабабушки, точное название которой я не знаю до сих пор (впрочем, это опять не суть важно), была такая: «Трансва – аль, Трансва – аль, звезда – а моя», – пела прабабушка…
И последняя, четвёртая песня, знакомая мне уже тогда, была «Бродяга»
(«По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…»).
Все 4 песни прабабушки были исполнены ей – фантастически задушевно. До мозга костей «пробравшись» в меня, они, эти, добавлю, исторические песни – в исполнении прабабушки – оставили во мне сильное, не забываемое впечатление на всю жизнь.
8.
Опуская череду дней и даже месяцев, – «серых», не запомнившихся ничем, перенесусь теперь в зиму 1955-го – 1956-го годов.
В один из довольно поздних зимних вечеров мы были втроём: баба Катя, мама и я, – в комнате нашего жилища на Городской улице. Мама и я волновались, что отец всё не шёл и не шёл с работы; очевидно, такое дело было тогда в диковину для нас… Не помню, были ли какие-то разговоры между матерью и бабой Катей на этот счёт. Внешне баба Катя была равнодушна, безучастна к происходившему, – ну, безусловно, потому, что её сыну (отцу моему) было уже тогда 29 лет. И хотя он был единородным у неё (он был один у неё), она всё равно вела себя, опять скажу, не придавая внешне никакого значения происходившему. Наконец, стало настолько поздно, что уже надо было ложиться спать. Выключив свет абажура, который был включен, мама включила настольную лампу. И мы с этим «дежурным» светом легли спать. Баба Катя легла на свою одноместную железную кровать, мы с мамой – на разобранную, недавно купленную, совсем ещё новую, диван-кровать. Не помню, заснул ли я или же нет на тот час, когда отец пришёл домой. Хорошо помню – следующее зрелище: дверь в нашу комнату открыта настежь (мы с мамой легли на ночлег – лицом к двери), на пороге стоит отец, одетый в пальто, мама лежит рядом со мной на диван-кровати.
Очевидно, мама бросила отцу весьма понятный упрёк, но в том тоне, который для него, отца, был не приемлем. Ничего не говоря, отец, как был в пальто, твёрдым шагом вошёл в комнату и, сняв с себя шарф и, сложив его пополам, ударил им довольно сильно по лицу моей матери. И хотя заметно ничего не было, что отец был пьян, однако, судя по тому, что он сделал, я лично понимаю, что он был и не трезв тогда. Удар шарфом пришёлся рядом с моим детским лицом. И я, помнится, подумал: «А что, если бы отец промахнулся и ударил шарфом не по матери, а по мне, по моему лицу?!..» И от этой мысли мне стало страшно. Вместе с тем, мне было сильно обидно за маму, которая в этой ситуации была абсолютно права.
Мама не стала связываться с отцом: не поднимаясь с диван-кровати, смолчала, стерпела это настоящее оскорбление.
Дальше – я как-то ничего уже не запомнил. Видимо, инцидент данный был, таким образом, и исчерпан.
Прошла зима. Вступила, как говорится, в свои права весна 1956-го года. Эпизод, который я хочу далее описать, имел место, вероятнее всего, в конце марта – начале апреля.
– «Ре́бя»! Пошли к школе, – неожиданно предложил один из мальчишек из двора бабы Клавы. Предложено это было тем мальчишкам, которые, во-первых, гуляли – играли на тот момент в названном дворе, а во-вторых, – которые в 1956-ом году должны были идти в школу, в первый класс.
Светило, помнится, весёлое, в общем-то, тёплое уже солнце. Я был одет в весеннее пальтишко, а на голове у меня был не простой головной убор: игрушечный шлем танкиста или лётчика (кого точно – не помню; помню, что он был ещё тёмного цвета и шерстяной).
Школа находилась метрах в 150-ти от дома, в котором жила баба Клава. Маленькой ватажкой, очень весело мы пошли к школе. Придя к ней и поизучав её со всех сторон (когда мы пришли, она была как вымершая; очевидно, шли занятия, и все учащиеся сидели тихо в классах; а может, на ту пору шли весенние каникулы, – и отсюда школа была пустынна; кстати, школа эта, не знаю, действующая ли сейчас или же нет, стоит – здание её – и поныне – на пересечении улиц Шухова (бывший Сиротский переулок) и Шаболовка), мы по ходу дела заинтересовались, помнится, свалкой металлолома на заднем дворе школы. Как стайка воробьев, облепив свалку, мы стали разыскивать в ней интересующие нас предметы, ну, например, подшипники, которые можно было использовать при желании для изготовления самодельных самокатов. По всей видимости, надо сказать, таковой самокат делался из двух досок, достаточно крепких, не широких и не узких; к одной доске – с какого-либо конца и торца её – прибивался перпендикулярно деревянный самодельный, условно говоря, руль; два конца его, выступавшие слева и справа от доски – под левую и правую руку, – бывали, как правило, гладко обструганы каким-либо ножом; к другой доске прибивались две, тоже деревянные самодельные, опять условно говоря, оси, – прибивались также перпендикулярно. И были оси – по длине, – скажу иначе, нарочито шире доски, к которой прибивались. На выступающие части осей крепко, плотно насаживались одинакового размера – калибра подшипники; на каждую из осей – по два: один – с одного конца оси, другой – с другого, противоположного. Затем, так сказать, рулевая доска самоката гибко соединялась, с помощью обрезка шинной (от автомобиля) резины и гвоздей, или же – куска кожи (от обуви) и гвоздей, или полоски жести и гвоздей, – с доской, на которой бывали оси и подшипники. Соединение делалось на участке соприкосновения свободного, полностью свободного конца рулевой доски – с доской, на которой были оси и подшипники. Встав одной ногой на эту последнюю доску, и удерживая в руках руль рулевой доски, а потом время от времени отталкиваясь другой ногой от асфальтового тротуара, можно было довольно сносно, но не бесшумно (от работающих подшипников), кататься на данном самодельном самокате. К слову сказать, промышленного производства детских самокатов тогда, в 1956-ом году, ещё не существовало.
Покопавшись некоторое время в упомянутой свалке, – не помню, найдя там в ней для себя что-то или же нет, – я отделился, отошёл на несколько шагов от своих сверстников и ради забавы забрался как-то на довольно высокий, глухой, деревянный забор, отделявший задний двор школы от соседнего двора шести – семиэтажного жилого дома. «Оседлав» забор и почувствовав себя очень, очень весело, я стал вначале дурачиться, а потом подсмеиваться над своими сверстниками, всё копошившимися внизу, в груде металлолома. «Заразив» ли этим своим весельем – нет ли одного из мальчишек (имя его я совершенно не помню), но последний, разыскав в свалке часть металлической катушки киноленты от школьного кинопроекционного аппарата, стал играть ею: запускать, бросать её почти вертикально вверх, в небо; уточню, предмет этот представлял собой не сломанный, не деформированный диск, миллиметра три толщиной.
