– Вовсе нет, мутер.
– Заткнись. Какие актрисы из наших коров! Я сама из актрис, ежели на то пошло! И брат мой до сих пор актерствует – там. (Она показала рукой на закат). Вовсе не в театр собираешься ты их везти. Последнему полотеру понятно, что театр этот называется по-другому.
– И что же?
– А то, что мера эта крайняя. А ты вовсе не человек крайностей. Значит, что-то случилось, что-то ты скрываешь, если хочешь, меня не спросясь, половину наших баб сдать в бордель и получать от этого доход. И самое верное, что предполагается – имение ты проиграл в карты. Так ведь, скажи?
– Так.
– И долг оплатил, воспользовавшись услугами ростовщика.
– Да.
– Тебе не следовало этого делать.
– Больше неоткуда было взять.
– Я не об этом.
Сынок аж закашлялся.
– Что вы имеете в виду, мадам? – спросил он.
– Ты знаешь.
– Я дворянин, – веско сказал он. – Я не мог не оплатить карточный долг, это не принято.
– А мне что за дело! Ты меня – и себя тоже – по миру пустил. Это дело с борделем – тебя облапошат, обдерут.
– Не облапошат и не обдерут.
Дальше Шустрый слушать не стал.
Войдя в дом, он сказал Полянке:
– Одевайся.
Пацан выскочил из угла, желая Шустрого напугать. Шустрый дал ему подзатыльник и сказал:
– Ты тоже одевайся.
– Зачем?
– Пойдем к Попу. По-воскресному одевайтесь, оба.
Полянка и Сынок уставились на Шустрого. Малышка, проснувшись, что-то такое начала произносить, восторженно-требовательное.
– К Попу? – переспросила Полянка.
– Жениться я на тебе буду! – объявил Шустрый. – Одевайся. Быстро. Малышку не трогай, дай ее сюда. Быстро одевайся, сука, а то как дам по жопе толстой!
Полянка полезла одеваться. Пацан хотел было задуматься, и едва не получил второй подзатыльник.
– Будешь мне переводить у Попа, – объяснил Шустрый.
Сам он быстро переоделся в лучшую свою одежду – в рубашку, подаренную Ресторатором, сюртук, штаны и сапоги, купленные в в губернском городе. Слазил на чердак, отсчитал из тайника сумму. Попы жадные. Ладно.
Семейство свое погрузил он в гиг, и поехали они к церкви. Поп жил во флигеле.
Дверь открыла Попадья – баба вздорная и глупая.
– Вам всем чего? – спросила она. – Убирайтесь, крысиное племя. Ты чего расставилась, подстилка вражеская? Приплелась с басурмановым отродьем в честный дом, гадина? А ты чего выставил на меня свои хлопалки? Поди, поди.
– Надо поговорить с Попом, – сказал Шустрый, и Пацан перевел.
– Я этого ничего не знаю, и батюшка не знает. Ишь, повадились.
Шустрый поднялся на крыльцо и попытался Попадью отстранить. Она заверещала, но тут в гридницу вышел сам Поп. Выглядел он благодушнее, чем обычно – наверное, успел выпить и поесть.
– Тише, женка, тише, – сказал он. – Не ярись так, капундра моя жупёлая. Вам чего, басурманы?
Шустрый вынул из кармана деньги и показал Попу.
– Приму веру, а потом женюсь.
Пацан перевел.
– Завтра, – сказал Поп. – Нет, не завтра. Через неделю. Через месяц. Через сто лет. Пошел вон. Проклятый басурман.
По последнему слову Шустрый определил смысл всего остального.
– Здесь пятьдесят денариев, – сказал он.
Поп, намерившийся было и дальше ругаться, запнулся. И сказал:
– Нет свидетелей. Да и церковь надо открывать.
Пацан перевел.
– Завтра будет поздно, – сказал Шустрый. – Святой отец, не берите грех на душу.
Пацан дважды запнулся, переводя – не хватало слов. Но Поп уловил мысль.
– Учить меня собрался? – спросил он, набычась.
– Завтра женщин увезут. Никто из них актрис делать не собирается.
Пацан удивленно посмотрел на Шустрого. Шустрый сказал:
– Переводи, жопа.
Пацан перевел. Поп воззрился сперва на Пацана, а потом на Шустрого. Помолчали, а затем Шустрый добавил только одно слово, которое и переводить-то не нужно было (а Пацан и не знал, как его переводить):
– Бордель.
Поп переменился в лице. Попадья приготовилась закричать, но он схватил ее за волосы и сказал:
– Иди спать, кобыла старая косматая. Глаза б не глядели. Иди, говорят тебе!
Попадья втянула голову в плечи и ушла.
Поп еще немного постоял, а потом оборотился и потопал куда-то вглубь дома. Шустрый понял, что нужно идти за ним – и пошел. За ним пошел Пацан, а за Пацаном Полянка с Малышкой на руках.
Комната, куда их привел Поп, похожа была на кабинет, только книг было мало. Поп оперся массивным своим задом об письменный стол, посмотрел на Шустрого, и сказал, глядя на ассигнации, которые Шустрый сжимал в кулаке:
– Это все, что у тебя есть?
Пацан перевел.
Шустрый закатил глаза, вздохнул, и сказал:
– Есть еще столько же. Принести?
Пацан перевел.
Поп мотнул головой.
– Спрячь в карман.
Выслушав перевод, Шустрый уставился недоуменно на Попа.
– Грех великий – живешь во грехе, – сказал Поп. – Ты! – он кивнул Пацану. – Скажи ему, что грех это великий.
– Да он знает.
– Не твоё соплячье дело, что он знает. Говори.
Пацан перевел. Шустрый повернулся к выходу.
– Стой, дурак, – сказал Поп.
Шустрый понял и остановился.
Поп открыл ящик стола и вытащил оттуда несколько ассигнаций.
– Больше дать не могу, – сказал он. И Пацану: – Скажи ему.
Пацан перевел. Поп продолжал:
– Ферд твой только срать у крыльца умеет, а гиг дурацкий развалится на первой же колдобине. Возьмешь мой шариот с кобылой. Эй, малый, ты говори ему, не стой с открытым ртом! Возьмешь моего ферда, черт с тобой … Деньги захвати все, какие имеются, бери шлюху свою, малого, и новоснесенное вражье отродье, и езжай себе. До утра не жди. Разбоя в округе большого нет, авось пронесет, только помолиться не забудь. В губернском городе не останавливайся, езжай дальше, и побыстрее. Всю ночь, и потом весь день. Если повезёт, доберешься до Иволги, это такой городок, там заночуете. Рта не открывай, притворись, что немой, пусть малый за тебя говорит. А то ведь удавят басурмана ненароком. … Езжай южными дорогами, там меньше канцелярствуют. За постой плати вперед, и не скупись. Всё, езжайте.
Шустрый выслушал перевод до конца.
– А если я останусь?
– Раньше надо было думать! – сказал Поп, и Пацан перевел. – Раньше! Принял бы веру, женился бы, отметился бы в полицейском участке, заплатил бы Барыне причитающееся за собственность – и всё, баба твоя, и дочурка твоя, и пасынок тоже твой. Но ты стал раздумывать да разгадывать – дораздумывался.
Шустрый возразил:
– Но ведь, согласно закону, я бы тогда был Креп Ост Ной.
– Это еще почему?
– Потому что женившийся на Креп Ост Ной тоже становится Креп Ост Ной.
– Это кто тебе такое сказал?
– Молодой барин.
– Вот же сволочь, – с чувством сказал Поп. – Нет, все наоборот. Во всяком случае, в нашей губернии. Ах сволочь! – Он строго посмотрел на Шустрого, а потом на Пацана. – Я этого не говорил.
Шустрый и Пацан кивнули одновременно.
– Езжай, езжай в свое басурманство. Если хочешь … тфу ты … И женись ты на дуре этой зловредной, иначе нехорошо ведь! Грех! Крести ее в свою басурманскую кахволическую веру и женись, прошу тебя. Всё! Я пойду пока попадью колотить, в разум приводить, иначе она завтра всем разболтает. Она и так разболтает, но поколотишь – может и не сразу опомнится. Ты этого ему не говори! … А, уже сказал? Эх … Всё. Чтоб я вас здесь не видел больше никогда. Всё, всё!
Он замахал на них руками.
Шариот Попа действительно шёл, в отличие от гига, очень гладко, молодая лошадь бежала легко. Заехали домой. Шустрый велел всем сидеть в шариоте. Полянка запричитала было, и Шустрый, перепугавшись, что кто-нибудь услышит, ляпнул ее по щеке.
Взяв остатние деньги, съестное, и кое-что из своего столярного инвентаря, Шустрый снова погнал лошадку вперед – но придержал поводья шагов за сто до барской усадьбы.
– Я сейчас вернусь, – сказал он Пацану. – Если маман откроет рот, запихай ей туда что-нибудь, ватрушку, что ли. И следите, чтобы Малышка не запищала.
В саду никого не было. Подобрав с земли камень потяжелее, Шустрый подошел тихо к столу, положил на него пятнадцать денариев, и придавил сверху камнем.
Первым делом допросили всех дворовых, потом перешли на селян, и выяснилось, что многие были свидетелями ночного визита Шустрого к Попу, и свидетели эти охотно делились информацией, приукрашивая и уточняя наглый и злостный поступок Шустрого, и делали далеко идущие предположения.
Сынок явился к Попу, а тот, защищаясь нападением, стал ругаться сразу после приветствия.
– Сколько ж можно терпеть басурмана у нас! – ругался Поп. – Сил же никаких нет, вражья сволочь живет на нашей земле! Не бывать этому! Скоро к самому государю в палаты влезут!
– Земля не «наша», а моя, – заметил Сынок. – Вы ему денег дали?
