– Заткнись!
Ночь он не спал. Дождь слушал. Утром вышел к дороге, прошагал еще дальше, а когда деревня скрылась из виду – встал и стоял. Утренняя хмарь расползлась. Он постоял посреди дороги, поднял от ветра воротник.
На телеге проехал Козенков, сено привез, на два дня сена, не больше, – вот ведь умница, довалялся на печке, все небось и погноил. Козенков остановился. Подошел, поковырял сапогом землю:
– В амбаре окна заделать надо, а, Иван? Поможешь?
Козенков тоже был фронтовик, но мужик неумный. Десять раз ему говорил Иван Семеныч про окна. И про сено говорил: вози, вози, погода в минуту испортится!.. И ведь знает человек, а что толку, что знает. «Почему сено погнило? Ведь говорил?» – «А забыл я…» – вот и весь ответ, весь разговор, какой мог бы получиться с Козенковым.
– Погодка, черт ее… Сынишка у тебя, Иван, н-да… Не поможешь с окнами?
Иван Семеныч сплюнул, глядел на идущую тучу.
– Чего без шапки?
– Денег нет, Иван Семеныч.
– Я не про деньги тебе. А про шапку.
Козенков подумал над этой ядовитостью, повернулся к своему маленькому возу, поковырял еще сапогом землю:
– Значит, не поможешь, Иван? Делать-то что сейчас?
– А вот ружьецо куплю и на охоту пойду.
Это сказалось у Иван Семеныча само собой, он еще и не думал про это, еще и смысла в словах не держал.
– Какая ж у нас охота?
А Иван Семеныч, когда шел деревней, чуял, как из избы председателя пахло жареными грибами. Вспомнил и сказал:
– Мухоморы посшибаю. Вот и охота.
В те дни он и приобрел ружье и ввел в деревне эту самую охоту на уток. Утки в округе почти не было, но при перелетах подстрелить удавалось. И удавалось не так уж плохо, потому и последователи нашлись: те дома съедят, а те к дороге на продажу – Иван Семеныч с хорошо скрываемым тщеславием виду не показал, но, понятно, был этим доволен. Хозяйство он запустил, опять ездил в город на поиски. Но устроиться никак не удавалось. «Уеду, успею еще. Минуты своей дожидаюсь», – многозначительно отделывался он от расспросов. И чуть что – ружьецо за плечи, пошел в лески… Ружьецо, видимо, его как-то успокаивало. С годами он понемногу начал кривляться, поддразнивать, чудить (себе, а значит, и другим доставлять боль) – первый признак не только старения, но и того, что здоровый и сильный характер в чем-то сдал, уступил. Поговорив о городской жизни, помечтав, он вдруг отталкивал собеседника, тыкал пальцем на худые крыши и старые избы и прямо посреди улицы кричал как бы ни с того ни с сего:
– Ух, живем! Ух, кр-расота вокруг бесподобная, ух, богом данныя-а! Р-разгуляйсь, нар-родец, живи…
Или начинал вдруг называть всех – глупыми, ленивыми, сонными, – и, видно, умел больно уколоть, потому что иной раз моментально доходило до рукопашной. У крыльца топтались, наскакивали, шестью руками махал клубок мужских тел. Крик, шум подымался. И бабка Рыжухина бесстрашно лезла, шамкала: «Кашатики, кашатики, бог с вами», – бочком-бочком лезла, чтобы оборонить сынка от яростного Иван Семеныча, падала и опять лезла и блажила на всю деревню, чтоб кашатики угомонились Христа ради, потому что кашатиков этих на деревне и без того большой недочет.
В городе Иван Семеныч работал в основном шофером, работал и бульдозеристом, и даже каменщиком на стройке (ему обещали отдельную комнату, на очередь поставили, но очереди он дождаться не мог, не выдерживал). Он бы, конечно, дождался, но привычка к этому «давай, жми, гони, Иван!» не давала ему ни ждать, ни понять, как это люди ждут. Он так и не сумел усвоить, понять, осмыслить того, что жизненные блага подвигаются, движутся в сто раз медленнее, чем его «ЗИС» или «МАЗ»… Однажды ему отказали в одном, в другом, в третьем месте – не то чтобы ему условия не понравились, а просто отказали. Это показалось забавным, и он уже решил, что приезд в этот раз совсем неудачный, и просто так, самолюбия ради пошел в какую-то шарашку, где на шоферскую работу его зазывали всегда. Он и не хотел туда устраиваться, просто так пошел. И тоже получил отказ. И он еще посмеялся, посмотрите-де внимательнее документы, память-де вас подвела.
– Да я помню вас, прекрасно помню, – сказал человек.
Иван Семеныч хлопнул дверью, но прежде чем хлопнуть, услышал:
– Да поймите же вы, чудак вы этакий. Годы же у вас! А к нам каждый день молодые прут, бело-розовые, как поросята, и зрение какое!
На улице к Иван Семенычу даже страх подступил. «Ах, черт. Гром не грянет, мужик не перекрестится, ах ты черт!» – повторял он, удивляясь, что человек может постареть и сам не заметить. К этому времени мечта Иван Семеныча, житейский, так сказать, предел, вполне сложилась – автобаза, долгие междугородные рейсы, милая его сердцу скорость. Дождь был, слякоть. И бегом по раскисшему асфальту, размахивая чемоданчиком, шумно дыша, Иван Семеныч кинулся в давно присмотренную автобазу и прямо с ходу, горячий, срывающимся голосом заговорил, что ладно, что согласен на общежитие, давайте, готов.
– Что с того, что готов? Да тише, тише!.. Все равно ведь жену прописывать надо.
И отказали – велели на следующий день приехать (может, что и будет) и странно посмотрели на него, когда он, сам еще не подумав, выпалил:
– Да и черт с ней. Пропишите одного! Ладно!
Все равно отказали и со смешком спросили:
– Что, разводиться разве будете?
Перед отъездом, в парикмахерской, он заметил, что и точно седина в голове пролезла кустами. Заерзал, вздохнул, сплюнуть захотелось, и парикмахер, пухлый, сытый, живший своим местом, сказал – отнял бритву от лица и сказал:
– Да сидите же, друг мой, спокойно.
И опять деревня. И скоро деревня заметила, что Иван Семеныч не только поседел, но и помягчел очень. Он ловил собеседника меж изб, и рассказывал, и уже не насмехался. Рассказывал об однополчанине, что работал в Москве шофером такси. Ехал раз этот таксист и сел к нему в машину маршал Жуков. Таксист поздоровался, а Жуков спросил номер части, где тот воевал, вгляделся в лицо и спросил, не у Солодовникова ли? «У Николая Петровича, ну да, ну да», – сказал таксист, просветлел весь. Жуков помолчал… дал ему на прощанье двадцать пять рублей, слезу смахнул… Таксист рассказал это Иван Семенычу, билет четвертной и помятый показал, и больше всего на свете завидовал сейчас Иван Семеныч этому таксисту. Завидовал, вспоминал Жукова…
– Георгий Константиныч, – всхлипывал, плакал он, – Георгий Константиныч!.. Жизнь-то наша, где она? Э-эх!
И вот собеседник уйдет, а Иван Семеныч сидит на крылечке, на виду деревни, обхватит голову и плачет с каким-то непонятным укором. Плачет, мычит что-то в ладони.
Жена к этому времени стала особенно бояться, и не почему-то, а просто неподвластны ее уму, непонятны были столь быстрые его переходы от брани и крика к плачу. Поначалу она приходила чуть где какой шум: не чтоб его позвать – этого она всегда боялась, а чтоб хоть постоять молчком в стороне. Но теперь и приходить перестала, дома ждала (или не ждала, этого уж никто точно не знает).
* * *
Я в тот день уезжал, попрощался с Катериной до следующего раза. Я ушел, как и приехал, налегке и дорогой нагнал Иван Семеныча. Хотел спросить, не уезжает ли и он в город, но увидел ружье за его плечами, нагнал и только поздоровался.
– За утками, – сам сказал он.
Не помню, как случился разговор и как вообще случаются такие разговоры о том, что сколько прошло лет, а все по-старому, а деревня эта все такая же, все бедная, все на бабах одних и так далее. Это было накануне укрупнения колхозов. Говорили о председателе Грузде и о других. Иван Семеныч подчеркивал, что «все они здесь сонные, нерасшевеленные» и что «нам, горожанам», то есть ему и мне, это особенно заметно. А главное, не умеют они ценить личность, человека, даже если человек этот искренне хочет им помочь, – выяснилось, что Иван Семеныч имел в виду самого себя. Он разволновался, распалился:
– Ну темные люди, ну как им поможешь?.. Ты Кулика хотя бы вспомни. Что с Куликом-то они сделали, а? Молчишь?
Ответа никакого он и не хотел, сам говорил… Кулик, бабьеподобный, всегда доверчивый мужичок, был тем самым единственным человеком, который забивал в деревне скотину. Нежнейший в разговоре, добрый, мягкий, пятнадцать волосков в бороде – всегдашняя насмешка баб. В поле и дома он работал тихо, спокойно и, кроме того, имел страсть: был удивительный резчик по дереву, коньков, чертиков, петушков намастерил и деда своего вырезал – как живой смотрел дед (высшая похвала в деревне). Сидел он обычно на крыльце, с ножичком, и мелкая стружка по ветру. Или с наждаком – полировал, наводил вид. Затем уже не сидел на крыльце. Во двор ушел. Но и там не спрятался… Со смехом и прибауткой вырвала у него однажды Рыжухина баба злополучного конька (на общем собрании) – а резак Пантюхин в те дни уехал в город. Как раз на собрании говорили, что мужики заняты-перезаняты, а баб хоть и много, но какая баба в резаки пойдет? И проголосовали за Кулика.
– Он и к дереву-то нежность имел, все гладил, гладил. Дереву-то больно боялся сделать!
