– Что, – спрашивает, – уже не боитесь под деревьями стоять? А если какое из них шибанёт Вас прямо… как там… по кумполу? Или ищете, чего ещё можно спилить в МОЁМ городе?
Кто-то из окружающих хихикнул, но Арнольд Тимофеевич в такой толпе не разглядел. Стало мэру неприятно от такой встречи и этих слов. Каков хозяин: в моём городе! Да не в твоём, а в… Но развернуться и уйти мэр всё-таки не решился. Только дочка Авторитета и спасла. Завертелась, закивала мэру: здравствуйте, мол, Арнольд Тимофеевич, а заколка у неё в волосах расстегнулась и упала за скамью.
– Ой, папаня, сломалась! – воскликнула она звонким, детским голоском, а «папаня» отвернулся от мэра, забурчал что-то вроде как нежное:
– Что же ты, царевна моя, так вертишься?
Арнольд Тимофеевич аж вздрогнул, как услышал, что Авторитет может таким тоном говорить, а тот ловко вставил в заколку выскочившую пружину и заколол дочке волосы. От щелчка заколки мэр вздрогнул, как от лязга затвора, но воспользовался возникшей заминкой, чтобы исчезнуть из поля зрения Авторитета.
Странно всё-таки слышать, как хрупкий ребёнок, девочка-тростиночка, называет такого матёрого волка, ласковым словом «папаня», которое так мало вяжется с его родом деятельности. Странно видеть, как этот «папаня» проявляет такую нежность к кому-то. Надо же, «царевна моя»! Себя-то, поди, уже царём чувствует? Сидит, как на троне, а все мимо идут и чуть ли ни в пояс кланяются, чуть ли ни в грязь валятся, честь отдают. Имел он вашу честь и в хвост, и в гриву! И начальник ГАИ, и главный энергетик города, и начальник ОВД, и директор рынка с мэром здороваются всегда приветливо, конечно же, но вот Авторитета за версту уже видят и козыряют:
– Ой, здравствуйте-здравствуйте, Константин Николаевич! Да как живёте-поживаете, дорогой Вы наш?
– Да чего ему сделается-то, волчине этому! – шептал всегда в таких случаях мэр. – Вы лучше смотрите, как бы он вам здоровье не подпортил, друзья детства…
Жопу готовы этому бандюге лизать! Поду-умаешь: новую линию электропередачи он на свою улицу провёл, газопровод выхлопотал! Он для себя это всё сделал, а не для народа, не для города. А я для города… я в лепёшку расшибусь заради города! Да я!.. я для них… я из-за них!.. Арнольд Тимофеевич так и смог вспомнить, что и когда он последний раз сделал для города и его жителей. Ну, приказал какой-то полусгнившей фанерой заколотить окна в детсаду, да засыпал щебёнкой огромную лужу по Советской улице. Точнее, бабы засыпали под его бдительным руководством. Мужики никто не пришёл. Мужики ушли в законный запой по такому случаю. Чей-то мужик в лужу упал, бабы его аккуратно щебнем и обложили. То есть засыпали из рук вон плохо! Он бы сам так никогда не засыпал. Хотя и тогда лужа от этого никуда не исчезла бы. Но он же не виноват, что лужа такая большая, что тут не камни надо сыпать, а проводить полноценный ремонт всей дороги, менять подземные трубы, копать новые канавы… Ага, щас, разбежался я вам! Вот пусть Авторитет этим занимается, раз ему все кланяются. Я и так тружусь, можно даже сказать, через край! Не щадя себя, хоть мне и платят гроши. А народ что? А что народ! Они и не догадываются о моих горестях, а расскажи им – так и не поверят.
Всегда Арнольд Тимофеевич тайно ревновал к криминалу власть в городе, которая по праву должна полностью принадлежать ему. И в то же время тайно завидовал авторитету Волкова, который, казалось бы, не прилагает никаких усилий к тому, чтобы эту власть удержать. Он и сам смутно чувствовал, что именно Авторитет является истинным хозяином города и окрестностей, и влияние его растёт и крепнет, отчего мэр к нему постоянно приглядывался и невольно сравнивал себя с ним. Подстёгивал иногда этакий азарт обскакать Авторитета, но тот был совершенно не азартен. Если чего и делал, только в своих интересах и к любым мэровым проявлениям оставался равнодушен. Попросту не замечал его.
Такой-то «папаня» из его дочки всю однополую дурь вытряхнул бы за раз. Хотя похоже, что Авторитет на домочадцев не то, чтобы руки никогда не поднимает, а даже и голос не повышает. Сыновья и дочь его совершенно не боятся, но и не пытаются вести себя с ним как с равным, как это бывает в семьях с инфантильными и неавторитетными отцами, а смотрят с каким-то нескрываемым восхищением и обожанием. Дети – это такой народ, который никогда не даст ошибочной оценки. Забитый ребёнок, смотрящий исподлобья на своего нелюбимого и не любящего родителя, одним этим взглядом расскажет окружающим о том, какие отношения царят у них дома. На Руси вообще испокон веков бытует такое угрюмое убеждение, что настоящий мужик непременно должен держать домашних в страхе, чтобы они буквально писались от его вида. А если он этого не делает, то он – тряпка и подкаблучник. Считается, чем безобразней мужик ведёт себя дома, тем в большей степени он имеет право называться мужиком. Не нагнать страху на домочадцев, не запугать как следует жену и детей беспричинной грубостью и демонстративным пренебрежением для таких людей означает очень серьёзный позор. Боятся – значит, уважают. У рабов так повелось. Даже некоторые женщины с этим согласны и расценивают хамское поведение какого-нибудь облезлого хмыря, как признак чрезмерной мужественности, а страх перед ней – производной любви. Не на такой ли «любви» держится тоталитарная власть, когда глава страны скорее запугает подданных до заикания или унизит их так, что они сами перестанут себя уважать, чем попытается заслужить их уважение разумной политикой и мудрым ведением государственных дел? Так и в каждой семье есть свой генсек или президент, а то и император. Есть такие гнусные мужики, которые ведут себя паиньками перед чужими, как Любочка в знаменитом стихотворении Агнии Барто, на произведениях которой было воспитано не одно поколение советских детей. Но если к этому «паиньке» вы придёте в дом, там вы эту «заиньку» узнаете с трудом.
Когда Арнольд Тимофеевич был ещё примерным семьянином, жил с первой женой и дочкой, был у них соседом по лестничной площадке такой Васильчиков с семьёй. Тишайший и милейший человечек, услужливый и исполнительный работник. Работал инженером в районном котлонадзоре, ходил перед всеми чуть ли не на цыпочках и за много лет никто даже голоса его не слышал. Арнольд Тимофеевич даже обрадовался, что сосед у них такой спокойный, когда их новый дом заселяли. Ведь в наших хрущёвках шумные соседи – это как извержение вулкана для тех, кто живёт у его подножия. А будущий мэр был в те годы очень молодым и ещё не разучился верить своим глазам, и когда видел внешне благообразного человека, то таковым его и считал. Каково же было его удивление, когда каждый вечер из-за стены от новых соседей стали раздаваться бесконечные матерные рулады, которые выкрикивал визгливый мужской голос, грохот и удары непонятного происхождения. А как-то ночью к ним прибежала жена этого тишайшего и милейшего на людях товарища с избитым дочерна пятилетним сыном на руках, сама вся в крови, с разорванной губой и сломанным носом. Следом за ней мчался пьяненький «тихоня» Васильчиков, размахивая на ходу табуреткой. Арнольд Тимофеевич вспомнил юношеские занятия боксом и вырубил одним ударом такую нешуточную угрозу человечеству, после чего соседушка опять стал паинькой на пару дней – склонные к насилию рабы сами понимают и уважают только язык насилия.
Тут уж и не знаешь, что лучше: быть хорошим дома и плохим за его пределами, или наоборот. Один весь сор души сваливает на головы близких, другой демонстрирует его чужим. Никак людям не научиться уважительно и бережно относиться как к своей семье, так и к посторонним людям. Это пока недостижимая планка для них. Сам мэр совершенно не терпел насилия человека над человеком, а уж тем более над женщиной или ребёнком, как бы они себя ни повели. Мог нагрубить, нахамить, даже наорать или сказать что-нибудь очень обидное. И то не каждому, а только тем, кто не отреагирует на это слишком брутально. Но ударить кого-либо ему было трудно. Он потому и бокс бросил, что достигал хороших результатов, но не находил удовольствия, чтобы молотить кого-то кулаками под восторженные визги публики-дуры. Когда вынужденно врезал Васильчикову по морде, даже переживал и хотел попросить прощения у этого подпольного дебошира, но Виктория Васильевна запретила ему унижаться перед «этаким дерьмом».
А вот у Авторитета сия традиция повёрнута ровно на сто восемьдесят градусов. У него вообще много таких вывертов. Вроде бы образованный и рациональный человек, начитанный и просвещённый, даже интересный собеседник, когда в нормальном настроении, а иногда такое вытворяет, что удивило бы и варваров. Псих, одним словом. Когда ещё только становился бандитом и делал первые шаги на этом нелёгком поприще, мог со своими людьми ворваться в чужой дом и учинить там такое, что после их ухода пропитанные кровью обои отслаивались от стен. Обитатели сих домов, включая женщин и детей, если и выживали после пережитого ужаса, то теряли всяческий интерес к дальнейшей жизни. Авторитет как раз именно перед чужими мог показать себя во всей «красе», а дома – идеальный образец сына, мужа и отца. Да и сколько в человеке может быть злости и жестокости, чтобы после таких дел их хватило бы ещё на близких? Сейчас-то он уже так не лютует, потому что давно всем внушил, что с ними может статься в случае непослушания. А может, стареет?
