Чистота помыслов требует ежедневных упражнений
Так бывает, что совпадение нескольких обстоятельств настраивает нас на особый лад, это настроение входит в привычку, и мы уже считаем его присущим нам свойством.
Город, в котором я родился, всегда казался строгим. Говорили, что он упорядочен, что это неоклассический архитектурный ансамбль, что он прививает особенное чувство формы. Все это так, если сравнить его с хаотичными, азиатскими городами России. И, с детства живя тут, привыкаешь ценить ясность и определенность. Только вот от домов ли это? В центре большинство из них – доходные, никакой строгости и стройности в них никогда не замечал. Бывая в коммунальных квартирах, никогда не ощущал его неоклассической стати. И тем не менее, учитывая все оговорки, если здесь и нет канона, здесь постоянно хочется думать о каноне. И хочется держать осанку, соответствовать, хотя знаешь всю подноготную и удивляешься: как это приезжие принимают диковатых местных жителей за образцовых интеллигентов? Так повелось, пожалуй, с послевоенных лет, когда к тем, кто уцелел после долгой осады, стали испытывать особое почтение. Разбираться в том, сколько прежних жителей осталось после войны, а сколько переехало из провинции, а также в том, не противоречит ли галантному образу этого места распространенный в годы осады каннибализм, никто тогда не стал. С тех пор по инерции здесь столица учтивости.
С детства я привык к тому, что все здесь происходящее должно было быть поучительно. В школе и университете держали только разумное, доброе, вечное. Взрослые то и дело давали советы, как стать духовно чище. Словно по наущению, все постоянно говорили о высших гуманистических ценностях. В каждом разговоре, в каждой радиопередаче, в каждом фильме, в каждой стенгазете была пара напутственных пожеланий, которые стоило очертить черной рамкой, как определения в учебнике. Наверно, это был заразный тик. Он передавался от телеведущего кондуктору, от учительницы постовому, от экскурсовода патологоанатому, от музейной смотрительницы токарю и дальнобойщику. Кстати, если сейчас опять завести эту шарманку, все тут же пойдут в пляс.
Этот город, передающий симметрию и благочиние с такой отрешенностью, что зависает навигатор; эти люди, в любую минуту способные наставить кого угодно на путь истинный; этот дух почитания заповедей были повсеместны. Даже дóма, где всегда можно было перевести разговор на красавца местного помидора или, в безвыходной ситуации, на то, как в последнем матче полузащитник «Пыдпыдыка» эффектно подрезал мяч пяткой в собственные ворота, – даже дóма был томик Ларошфуко, с детства учивший меня добродетелям. Семейная реликвия тоже грозно напутствовала. Правда, очень путано, на что я в юности обратил внимание. Но поскольку до поры до времени в парадоксы его мудрости меня никто не посвящал, я долго пребывал в уверенности, что это еще один снаряд для тренировки чистоты помыслов и гуманизма. И пока был мал, регулярно выполнял серию упражнений духовной гимнастики.
О том, как жизнь зачастую вносит свои коррективы
К неожиданным последствиям приводит зачастую желание вернуться к своим национальным истокам тех, кто имеет к ним лишь косвенное отношение.
Мои родители опасались, что семейное предание превратится в легенду, если не вдохнуть в него новую жизнь. Времена тогда были вегетарианские. Подобные чудачества не приветствовались, но и не карались по всей строгости. И когда я родился, решено было приобщить меня к корням. Меня назвали Paulin в честь наших далеких предков из Дордони. Имена часто похожи на смешные головные уборы или на варежки, болтающиеся на резинке в рукавах. Я знавал швейцарку по имени Каренин, ее родители были внуками русских эмигрантов, языка они не знали, но классику чтили. Девушка по имени Каренин не имела никаких шансов стать обычной переводчицей-синхронисткой или завом по креативной части. Она увлеклась историей татаро-монгольской Орды и стала известным монголоведом. Знаком я также с парижанином Лукичом, которому отец Люк дал в качестве имени русское отчество. Люк был поэтом-алеаториком, членом Патафизического общества и видным деятелем Мастерской виртуальной кухни. Люк верил в аристократизм случая и исследовал миры воображения. Он с неподдельным интересом наблюдал, что же получится из младенца по имени Лукич. У Лукича многое еще впереди, как и у Ирмина, другого моего русского приятеля с неординарным именем.
В общем, если бы у меня тогда спросили мое мнение, может быть, я бы и не стал возражать против имени Полен. Но дело было, разумеется, не во мне. Наотрез отказалась регистрировать меня как Полена тетка, выписывавшая свидетельство о рождении. Ким она еще могла понять – Коммунистический Интернационал Молодежи. Владлен – тоже: ВЛАДимир ЛЕНин. Тракторин, в конце концов. Но какой такой Полен? В растерянности родители спросили, есть ли какой-то компромиссный вариант. Тетка порылась в бумагах и сказала:
– На днях записали одного Павлина.
– Как Павлина?
– А что, хорошее имя: ПАВка, Ленин И Невермор. И почти как этот ваш Полен.
Решать нужно было немедленно. В общем, жизнь внесла свои коррективы.
Я рано понял, что слова играют со мной. Мое имя было как будто и мое, и не мое. Я немного терялся между своими и чужими словами. То, что каждый мой новый знакомый обязательно спрашивал меня что-нибудь про мое имя, мне почему-то льстило. Я был не такой, как все, и по необъяснимой причине не сомневался, что отличаюсь от большинства выгодным образом. Когда я обнаружил, что у меня есть фамилия и она то ли неловко подпирает имя, то ли лукаво бликует, то ли вышибает клин клином, я ощутил, что мир облечен в слова. Он, безусловно, не менее реален, но слова так ловко разыгрывают его, что с ними интересно иметь дело отдельно. С ними можно жить какой-то особенной жизнью, в которой важно не только кто как что называет, но и что к чему подходит, а что нет, что чем можно заменить, а что может быть только таким и не иначе, как дать понять ту или иную вещь и сколько разных способов это сделать существует. А главное, сколько смыслов и сколько бессмыслицы есть в словах, как много их бывает и как ничтожно мало оно могут значить.
Одним словом, чувствуя себя фигурой речи, оговоркой и недоразумением, я стал писать заметки. Втянулся. И уже не первый год предаюсь воображаемым путешествиям.
Прогулки как помыслы и промыслы
Прогулки таят в себе безграничные возможности. Ты можешь отправиться на променад в любимые кварталы, можешь поехать в парк, где раньше не бывал, хороши прогулки с книжкой и бутылкой доброго вина в сквер по соседству с твоим домом. Блуждание по залам музея, даже если ты неплохо его знаешь, всегда приведет к открытиям. Для кого-то захватывающим путешествием оказываются воспоминания о прежних встречах или фантазии о том, что с тобой пока что не происходило. Для кого-то – размышления о больших политических потрясениях или маленькой, ничем не примечательной жизни менеджера слабого звена. Замыслы, помыслы, домыслы, умыслы, промыслы. Премыслы, премыслы…
Иной раз ты выходишь прогуляться сам, иной раз тебя зовут приятели. Прогулка может застать тебя врасплох, начавшись ни с того ни с сего. Бывает, что только поздним послеобеденным утром ты силишься вспомнить, как гулял накануне. В некоторых случаях восстановить события удается со временем. Отдельных личностей на прогулку выводят в строго отведенное для этого время. Но настоящему любителю прогулок не нужны ни специальное приглашение, ни привходящие обстоятельства. Прогулка происходит с тобой, когда ты не обременен пустыми заботами, открыт к жизни и приветствуешь мир звоном щита.
Пережитые перемены обнадеживают тех, кто верит в аристократизм случая
Еще совсем недавно, выходя прогуляться, ты ожидал застать жизнь врасплох – разную, дикую, упоительную, без кавычек. Лоточница, торговавшая за углом фруктами и овощами, по обыкновению обсчитав постоянную покупательницу – вальяжную тетку в лисьем воротнике, – собирала пакет с мандаринами, яблоками и хурмой для девочки, клянчившей мелочь у моста. В джипе рычал на весь квартал «Владимирский централ», школьница с большим белым бантом сидела в салоне, держа ранец на коленках. В сквере напротив три студента затягивались по очереди сладко пахнувшей беломориной и спорили, сколько раз Заратустра поднялся и спустился с горы. В кафе метили кружки желтой краской, как куриц в деревне, иначе недосчитаешься половины. В алюминиевых чайных ложечках по той же причине сверлили дырку. Одним словом, при Ельцине порядок был.
Теперь все соблюдают приличия. В блинном киоске с тобой поздороваются, как с сударем. В сетевой кофейне принесут американо и пожелают: «Наслаждайтесь!» Иногда так цветасто поблагодарят, что в жизни больше не зайдешь в эту лавку. Этот ресторан побуржуазнее, этот понароднее, этот для менеджеров высшего звена, а там скидки на закуски работникам МВД.
