Татьяна Копыленко - Горячее солнце, холодный песок

И вот – я здесь, перед вами. Человек, жизнь которого вы омрачили, из-за вас страдала моя жена, моя дочь. Я знаю, что произошло в Венеции. Только представьте себе, если бы Актриса оказалась вашей дочерью… Из-за меня страдала моя жена, моя дочь, и самому себе я также причинил страдания. И я прошу вас – одумайтесь, успокойтесь, не ищите причину своих несчастий в окружающих людях, обстоятельствах. Начните с себя. Пока вы живы – у вас есть возможность что-то исправить. Сделанного – не воротишь. Но искреннее раскаяние – уже прощение, а для искупления у вас есть вся ваша оставшаяся жизнь.

Он молча смотрел в ясные глаза игумена, постепенно его узнавая, и думал об иронии судьбы: она никогда не забывала о его прихотях, даже незначительных. Сейчас судьба дает ему возможность облегчить себе жизнь – вот он, враг, один из виновных в его бедах. Он начнет с него, для затравки, а потом – раз, два, три, четыре, пять…

Он медленно подошел к столу, налил себе горячего чая, серебряной ложечкой взял из хрустальной вазочки немного вишневого варенья, не заметил, как капнул вареньем на стол. Медленно завел руку за спину, вытащил из-за пояса пистолет и повернулся к настоятелю.

Игумен спокойно и твердо смотрел ему в глаза.

– Я не позволю вам причинить вред ни моей дочери, ни кому бы то ни было еще. Вы ведь понимаете это? – вопрос был невозможно простым и невозможно сложным одновременно.

За окном пели птицы, шумели ветви деревьев, через раскрытое окно в кабинет вплывали запахи трав и цветов. Но ему показалось, что наступила кромешная тишина, полный вакуум, в котором нет ни звуков, ни запахов – волна холодного, расчетливого бешенства накатила на него, он уже ничего не слышал, не чувствовал, бешенство вытеснило из него все чувства и полностью им завладело.

Он вскинул руку для выстрела, но игумен успел среагировать, и пуля прошла мимо. Игумену удалось ударить его по руке, но он кинулся на священника со всей силой, и они стали бороться. Игумен пытался выбить у него пистолет, но он сжимал его все сильнее, они продолжали бороться. Выстрел стал неожиданностью для них обоих, на микрон секунды перед ним мелькнула его рука с зажатым в ней пистолетом, но он этого уже не осознавал.

На столе под жгучим лучом летнего солнца всеми оттенками рубина переливалась капля вишневого варенья. Он очень любил вишневое варенье, правда, тогда он был жив. А сейчас – он лежал рядом со столом на ковре с густым цветочным рисунком, и это выглядело так, словно он упал спиной в ароматную луговую траву и наслаждался ощущением покоя.

Это впечатление нарушала красная дырка от пули прямо в центре его лба и остановившийся остекленевший взгляд. За окном простиралось выжженное пшеничное поле.

…Он очнулся и открыл глаза. Мерзкий холодный песок продолжал сыпаться с неба, он глухо стучал в окно, он уже засыпал весь пол, скрипел у него на зубах, лез в глаза и все продолжал прибывать. Что это за странный песок? Ах, это бриллианты, утратившие свой блеск и превратившиеся в обычный холодный песок.

Почему в кабинете белые стены – где привычный интерьер, книги, картины? Почему он лежит на узкой белой кровати – где его кресло? Почему его руки крепко привязаны к кровати? Почему на окне решетка? Почему ему снится один и тот же сон? Вечно один и тот же сон? Это смерть? Или ад?

Игумен Анисим положил ему на лоб прохладный успокаивающий компресс. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как ему удалось избежать смерти и вырвать пистолет из рук Олигарха, чтобы тот не причинил вреда и себе самому. Тело Олигарха осталось невредимым, но вот рассудок его покинул навсегда. Нашел ли Олигарх успокоение в сферах, где он сейчас пребывал, игумен Анисим не знал. Олигарх часто метался и стонал во сне. Игумен прошептал молитву и вышел из монастырского лазарета.

1941 год. Враг наступал. Это был беспощадный, бессердечный, не знающий жалости враг. Она знала – пощады не будет. У нее внутри все словно замерло, наступила абсолютная тишина. Она словно умерла – что делать, куда бежать, и главное – как? В колыбельке всхлипнул ребенок, и женщина очнулась, вернулась из небытия, подошла, тихонько покачала, малышка успокоилась.

Трое детей мал мала меньше – и младшенькой всего восемь месяцев. Господи, как она с ними управится в дороге? Скудный запас продуктов, одеяло, немного белья – вот и вся ноша. И трое детей. Младшей восемь месяцев. Молоко пропало. В дороге не найти. И свекор. Женщина повернулась к окну, у которого на узкой кровати без движения лежал молчаливый худой старик.

Он слег еще до начала войны, но тогда ее муж был дома и вместе они справлялись – успевали и в колхозе поработать, и по хозяйству, и за детьми присмотреть, и за свекром поухаживать. Старик всегда был строгим, особых «нежностей» не допускал. Она его уважала и побаивалась, и ей всегда хотелось, чтобы старик был поласковее, помягче. Когда муж был дома, ей было проще. Теперь ее муж воевал, и ей приходилось справляться со всем одной, превозмогая страх, усталость, войну.

Женщина посмотрела на свои руки – когда-то они были нежными, с тонкими пальцами, аккуратными розовыми ногтями. Муж любил целовать ее пальцы, каждый по очереди, и в конце ее теплые ладони. Ей нравилась эта ласка. В тяжелые минуты одиночества она вспоминала это ощущение – прикосновение теплых любящих губ к своим ладоням, и ей становилось легче.

Теперь ее руки стали черными, сухими, морщинистыми, как у старухи.

Она подошла к свекру – старик давно не вставал, с трудом двигал руками. Поправила ему подушку, напоила водой и засмотрелась в окно: соседи собирали скудный скарб и готовились уходить из родного Прионежья. Нет, не так, – бежать, спасаясь от безжалостного врага. Женщины готовили в дорогу детей, немногочисленные мужчины пытались собрать инструмент, который мог бы пригодиться в дороге, оружие для защиты хотя бы на первый случай.

В окно стукнула соседка и поманила ее – выйди, мол, на улицу. Евдокия вышла во двор, присела на лавочку, рядом примостилась Суви, зеленоглазая красавица с вьющимися темными волосами. В последние месяцы они с Суви особенно сдружились, их сблизила схожая ситуация: у соседки муж также воевал, у нее был ребенок, мальчик десяти лет, и больная лежачая мать.

– Ох, Дуся, смотри, почти уже все село разбрелось, а тот, кто пока остался, отчалит на последнем пароме. Ты сама-то что надумала? Тоже парома ждешь или уже место присмотрела, где схорониться?

– Не знаю, Суви, не решила я еще, – Евдокия вздохнула, закрыла глаза и прислонилась головой к деревянной стене дома.

Она и правда пока еще не пришла к окончательному решению: с одной стороны, нужно спасаться, с другой – дети, свекор. Даже если ей удастся найти телегу, она не представляла, как сама сможет преодолеть паромную переправу и добраться до относительно безопасной территории с тремя детьми и лежачим свекром.

– Как не решила? – Суви аж подпрыгнула на скамейке. – Ты что? Ты понимаешь, что если ты останешься, вы все погибнете? Эти изверги никого не пожалеют. Ты ведь сама слышала – им что бабы, что дети, что старики.

– Да, Суви, я все это понимаю, но я не знаю, как с тремя детьми и свекром я выдержу дорогу.

– Ты собираешься его брать? Это ведь обуза какая.

Евдокия с удивлением вскинула глаза на соседку.

– Конечно, собираюсь, как же его оставлю? Он ведь не встает, еле двигает руками – он погибнет здесь!

– А с ним вы погибнете! Все! Тебе себя, детей не жалко?

– Жалко. И свекра жалко.

– Да он старик, он свое уже отжил! К тому же он ведь даже тебе не отец!

У Евдокии сердце похолодело – ей показалось, что сейчас соседка уговаривает не ее, а себя саму.

– Суви, а ведь у тебя мать болеет, почти не ходит.

– И она понимает, что с ней погибну и я, и ее внук. Она не эгоистка!

– Ну то, что она так говорит, это понятно. А ты сама как считаешь? Что сердце твое говорит?

Суви насупилась и отодвинулась.

– Она старшая в доме, как скажет – так я и сделаю. Ладно, прощай, пойду, дел много.

Евдокия еще немного посидела на лавочке и вошла в дом. Свекор все так же лежал на своей узкой кровати, но он явно был взволнован: время от времени он бросал на Евдокию быстрые, растерянные взгляды из-под густых седых бровей. Таким Евдокия своего свекра никогда не видела, на мгновение ей показалось, что она увидела, каким этот суровый дед был в детстве – такими мальчишечьими, беззащитно-детскими вдруг стали его много повидавшие на своем веку глаза. Евдокия не могла этого выносить, она подошла к старику, еще раз поправила ему подушку.