Как всякий творец, Илья был подозрителен и недоверчив:
– Ты хвалишь меня потому, что не хочешь обидеть? Или считаешь, что мне нужна поддержка? Так ты не бойся, скажи правду.
Ему не хватало подробностей.
Но Татьяна не умела хвалить развернуто. Даже в театре, когда коллега удачно споет, а вдруг похвала покажется лестью? И это притом, что опера – не только объективное и невкусовое, но еще и коллективное искусство, и народ там, хоть и склочный, но все-таки способный радоваться друг за друга и признавать чужой талант.
– У нас все просто, – говорила Татьяна. – Когда есть голос, это слышно всем. А в литературе совсем другие правила, хотя бы потому, что разновидностей голосов здесь множество, и петь каждый может по-своему, и места хватает на всех… Так что я скажу только за себя – мне очень понравилась твоя книга, и это было как раз то, что мне сейчас нужно.
– Вот видишь, – растрогался Илья, – а говорила, хвалить не умеешь!
Первая книга Ильи была, как потом стало ясно, лучшей из всех, потому что он писал ее без оглядки на мнение редакторов, без приседаний в сторону критиков, без страха, что роман не опубликуют, и без упрека, что читатель пошел теперь не тот. Короче говоря, все, что убивает желание сочинять, Илье тогда было неведомо. Татьяна знала, что история, рассказанная в книге, действительно произошла с отцом Ильи, они с ним несколько раз сталкивались по разным семейным поводам, последним из которых стали его похороны. Через год после освобождения любимого младшего сына, убедившись в том, что у детей все идет как надо, Григорий Борисович – еще не старый, кстати, человек – спокойно и тихо умер. Запомнился он Татьяне мельком, невнимательно, и, прочитав книгу, она стала жалеть об этом. Конечно, Илья вольно обошелся с вехами отцовской жизни, переставляя их в романе по собственному усмотрению, – это чтобы добавить правдоподобия, объяснял он. Иначе ему бы просто никто не поверил.
На Украине, в родной деревне маленького Григория, несколько месяцев подряд стояли итальянские фашисты. Героя книги, четырехлетнего мальчика, Илья отправил на речку и начал безжалостно топить в глубокой воде – Татьяна боялась перевернуть страницу. Фашисты глушили рыбу в реке так, что поверхность скрывалась под белыми брюшками. Мальчик полез в воду за рыбой и тут же задергался на воде, как поплавок. На помощь ему Илья отправил фашиста Умберто, который месяцем раньше научил готовить местных хозяек макароны с мясным соусом и влюбился в маму маленького Григория.
Илья писал так, как умеют писать только те взрослые, что помнят себя детьми. К началу второй части Татьяна видела за строчками не автора и даже не его отца, а маленького мальчика с изуродованной – казалось, что непоправимо, – душой. Умберто переехал к ним в то самое время, когда отец мальчика умирал где-то далеко отсюда, в полевом госпитале. Когда известие добралось до белесой аккуратной хатки, рядом с которой Умберто понастроил для мальчика деревянных домиков и лесенок, ребенок взял в кухне нож, наточенный наконец-то мужской рукой, и воткнул его в шею спящему Умберто. Силенок было мало, ненависти, пожалуй, даже слишком много, но Умберто не превратился в «умер-то», выжил, а вскоре итальянцы покинули село. Мать просила у сына прощения, каялась перед людьми, потом отправилась, как следовало, на зону и там долгие годы произносила, как во сне, как молитву, итальянские слова. Редкие слова для тех мест: каро мио, ти амо. Мальчик получил звание пионера-героя, его имя прижизненно присвоили пионерской дружине села. На этой высокой ноте Илья начал расправляться с персонажами решительной рукой – вначале от запущенного туберкулеза скончалась мать, потом умер в своей Лигурии булочник Умберто (который всегда говорил шепотом и постоянно носил широкий шелковый шарф), а в конце концов автор убил и мальчика, выросшего к тому времени в поселкового пьяницу, позорившего славное имя пионера-героя.
Сюжет захватил Татьяну наравне с языком – за приключениями слов в романе она следила едва ли не бдительнее, чем за приключениями героев, и вскоре поняла, что ей все равно, о чем пишет Илья: главное, чтобы он писал в принципе.
Когда книга закончилась, Татьяна рассердилась на нее за это, как на человека, и потом, смеясь, рассказывала об этом Илье.
Вскоре права на перевод романа купило итальянское издательство – штаб-квартира располагалась в Лигурии.
Глава 21. Так поступают все женщины
Веранда наводила в театре порядок – как всякая женщина, начинавшая жить в новом доме, она первым делом уничтожала любые следы пребывания предшественников. Для начала отменила давно утвержденные льготы и надбавки к зарплатам, решив, что поощрять будет только тех, кто этого на самом деле заслуживает. Контрамарки работникам театра при Веранде выдавать перестали, вместо этого предлагали льготные билеты. Как залетный микроб, новая директриса парализовала живой организм театра, теперь даже в самом дальнем цехе, в котельной, классах и гримерных витала тяжкая ваниль ее духов, оседала в носах и саднила горла. В фавориты к Веранде нежданно угодил главный режиссер, чья словно бы заново натянутая на голову лысина волшебным образом освободилась от кровяных шрамов и царапин. Мнение Сергея Геннадьевича интересовало директрису, даже когда речь заходила о сугубо хозяйственных и финансовых вопросах, что уж говорить о постановочных делах? Вот и сейчас Веранда призвала главрежа в кабинет, чтобы обсудить грядущую премьеру, и он вновь терпеливо объяснял директрисе, кокетливо кутавшейся в кашемировую шаль, что это не премьера, а всего лишь появление Вали на сцене. Обновленный «Онегин» идет в театре уже шестой сезон, декорации, придуманные знаменитым московским художником Валерием Режкиным, частично приходилось освежать, не говоря уже о костюмах для хора и солистов…
– Нет, – лукаво улыбалась Веранда, – это именно премьера и, более того, шокирующая премьера! Такого сопрано, как у нас, никому не найти, американцы будут в восторге!
Ей захотелось провести прогон на публике – заменить им вечерний спектакль. Она поднесла к глазам репертуарный план и ткнула пальцем в жертву – «Трубадур».
– До последнего дня «Трубадур», а потом – «Спектакль будет объявлен особо».
Веранда сняла с плеч шаль, и режиссера накрыла волна дохловатой ванильной сладости.
– Мне нужны неподготовленные зрители и естественная реакция, – объясняла директриса, закрывая кабинет изнутри.
Главный режиссер кивнул и, проявляя естественную реакцию, принялся стаскивать с нее блузку.
Валя думала, что Лилия будет жить у них дома, как и полагается внучке Изольды, но оказалось, что у девушки есть в городе собственная квартира. Там, как объяснила наставница, жили ее дочка с зятем, пока не уехали в Петербург. Лилия отпела три сезона в хоре Мариинки, но потом неожиданно для всех решила уехать в провинцию – Вале очень хотелось спросить почему, но она не решилась бы задавать надменной девушке и куда менее серьезные вопросы. Лилия почти не замечала Валю, да и с Изольдой она общалась в весьма сдержанных, если говорить языком красок, серо-бежевых тонах. Родственными чувствами здесь не пахло, и даже гримерку Лилия делила не с родной бабушкой, а с другими хористками. При этом сходство с молодой Изольдой было у нее таким явным, что старая гвардия театра, встречая Лилию в коридорах, тут же переносилась воспоминаниями в семидесятые.
День прогона меж тем приближался. Вале казалось, что она не доживет до этого дня, петь перед настоящей публикой ей доводилось только в страшных снах.
Труднее всего шел последний акт, когда Онегин и Татьяна встречаются после греминского бала. Малиновый берет казался Вале шутовским колпаком, и на генеральной репетиции она впервые за долгие недели поверила тому, в чем убеждал ее весь театр: Валя и вправду занимает чужое место. Никчемная нахальная карлица не имеет права ни на этот берет, ни на это платье, ни на это место – в левом краю сцены рядом с ведущим баритоном театра, лауреатом международных конкурсов Николаем Костюченко. Валя так быстро, в секунды, потеряла веру в голос, единственное свое оправдание, что голос тут же изменил ей. Ноты поплыли, меняя первоначальный цвет, фальшь резанула слух, и фальшь эта была ее собственной, горькой, как раскаяние. Девушка заплакала, стянула берет с головы. Она ждала улюлюканья, смеха, злорадства, но в ответ услышала жесткое:
– Так не пойдет!
Коля Костюченко, партнер – Онегин, резко нахлобучил берет ей на голову и потом наклонился, приблизив красивые злые глаза:
– Думаешь, это так просто – взяла и запела? А потом – взяла и перестала петь? А мы что, мимо проходили? Это не только твой спектакль, милая, это еще и наш спектакль! – Коля обвел рукой сцену с притихшим хором. – Так что давай! Работай!
Голубев сурово махнул Вале дирижерской палочкой, как строгий постовой. Поехали!
