В комнате очень тихо. Кожей Лиза чувствует исходящее от людей недоумение: что, почему сегодня всё не так?
Гоги начал читать чуть хриплым, не своим голосом:
– Ночь. Старая актриса Алина Раевская над своим дневником в Южинском переулке. Пышные волосы, недоумённый, не видящий ничего взгляд, чуть надтреснутый голос:
«Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей».
«Жалуюсь я на директора театра. Он тринадцать лет не даёт мне ролей».
«…День кончился, ещё один. Напрасно прожитый день – никому не нужной моей жизни»… «бесконечные дни без репетиций, вечера без спектаклей, жизнь без воздуха. И только память уходит и не оглядывается, “как сердитая соседка”…»
«Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки».
«Я – выкидыш Станиславского».
«Тоска, тоска, я в отчаянии. И такое одиночество. Где, в чём искать спасение “Час тоски невыразимой: всё во мне, и я во всём”, – это сказал Тютчев, мой поэт».
О своей жизни Фаина Георгиевна говорила:
«Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – “Судьба – шлюха”».
«В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части».
«Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной…»
Раневская здесь. Вернулась из небытия. Звучит голос её дневников. Лиза слышит Раневскую, видит глаза.
Не Раевская, героиня пьесы, это она, Лиза, вселилась в Раневскую… это её дневник.
Встаёт, прижав руки к груди.
Видит сошедшиеся на ней взгляды.
Садится.
Настырно эхом повторяются в ней горькие сетования Раневской. И одновременно разыгрываются мизансцены.
Не Гоги читает свою пьесу, пьеса идёт сама по себе.
Раевская с директором. Директор кричит на Раевскую голосом Гурича. Интонации Гурича: «Ну, нет у меня для вас ролей! Не спорю, вы талантливы, но у вас комический талант. А пьесы, что мы играем…»
Лиза выключает голос Директора.
Лишь распахнувшиеся на всё лицо глаза Раевской – непонимающие. Нетвёрдым голосом Раевская говорит:
«Я могу сыграть и Кручинину в “Без вины виноватые”».
«Вы слишком стары для Кручининой!» – морщится Директор.
«Могу сыграть роль королевы-матери в “Гамлете”!»
Директор смеётся дребезжащим смехом:
«И для неё вы слишком стары! Пожалуйста, отдыхайте. Вы заслужили отдых!».
Мизансцена с ведущей актрисой театра, ей достаются все главные роли. Не Верочка, всё-таки Лариса… томным голосом выговаривает Раевской, как надо играть ту или другую сцену. Раевская подыгрывает ей её же томным голосом – покорная, соглашается: да, да, милочка, именно так и надо играть.
Но вот входит Режиссёр. Почему-то Лиза в этой роли видит Гоги. Голос его больше не хрипит – низкий, глубокий, от которого млеют, по словам Верочки, все бабы театра. Режиссёр (Гоги) предлагает Раевской пробоваться в главной роли. «Вы отнимаете у меня мою роль? – удивляется Лариса. – Она же не сможет…»
Режиссёр гладит Ларису по голове и говорит: «Посмотрим».
Из старой, одинокой, под ветром качающейся на перепутье, Раевская превращается в молодую. Падают на плечи и спину пышные волосы, энергией и робостью наполняются глаза. Да она моложе Ларисы! И нет Ларисиной томности, взрыв и тишина одновременно, и характер из пресного превращается в многогранный.
Режиссёр (Гоги) восхищённо смотрит на Алину Раевскую. Так он смотрит на неё. Не Раевская, она – Лиза получила свою первую главную роль.
И все прослеживают Гогин взгляд и смотрят на неё.
Гоги не читает, он ставит мизансцену за мизансценой.
Раневская – Алина Раевская – Лиза ведёт диалог с Режиссёром (Гоги) робко и наступательно: на ходу сочиняет свою пьесу, ему показывает разлёт ситуаций и психологий. Она играет за Ларису её главную роль и открывает Ларисе, что творится в душе героини, чего та не заметила. То игривая и лёгкая, то страдалица, то противоречивая и непредсказуемая, Раневская – Алина Раевская – Лиза развязывает узлы, навязанные в ней автором.
По пьесе, в Раневскую, в Алину Раевскую, влюблён Режиссёр, а она влюблена в грустного комика. Лиза видит в этой роли лишь Анатолия – своего партнёра по эпизодическим ролям. А ещё Анатолий играет верных слуг и преданных друзей, перед которыми герои-любовники произносят свои монологи. Глаза у него чуть слезятся, жена давно умерла, а дочка с семьёй живёт за границей. Ей же он всегда улыбается и оказывает рыцарское внимание, словно самый удачливый, самый счастливый, каждой её «старухе» и «продавщице» приносит цветы. На сцене Анатолий тоже живёт не свою актёрскую жизнь. И звучит её тихий вопрос Гогиной героини к Режиссёру: «Почему не даёте серьёзных ролей ему, почему сделали из него лишь комика»?
И Режиссёр слышит Раневскую-Раевскую-Лизу и даёт комику в своей пьесе главную роль.
Режиссёр говорит Гогиным голосом, он дарит своей героине роль за ролью, и эхом звучащие строки из дневника получают совсем другое звучание: Раневская (Раевская) – «выявленная» актриса, «допоказанная». В Гогиной пьесе она играет главные роли.
Трагические, противоречивые характеры вырываются из мизансцен, им тесно в Гогиной пьесе.
Лиза чувствует за каждого, сидящего в этой заколдованной комнате, – сбываются желания и наполняются смыслом казалось бы порушенные жизни.
Верочка хлопает сильно крашенными глазами – она сейчас сидит на своём первом в жизни уроке и, наконец, понимает: она, столько лет игравшая главные роли, не состоялась.
И теперь Лариса стоит, прижав руки к груди: и для неё идёт сегодня первый урок: вот как надо играть эту главную роль! Без томного голоса, без жеманства. И глаза закатывать не надо. Тихий голос… и ток, подключённый к каждому из присутствующих!
Напряжение растёт.
Вот Директор опять, вопреки воле Режиссёра, возвращает героиню в эпизодическую роль.
После сыгранных ролей актриса острит так, что всем становится легко и весело.
Неожиданностью – обрыв остроты и тихий голос: «Всё. Кончено. Не хочу в небытие».
С первых реплик пьесы – ветер внутри, как в миг гибели сына. И их с Алесем радуга. Они с Алесем причастны к радуге и звенящему освобождением от туч небу. Она сейчас Раневская, в ней живёт сразу много людей, и всех она может высвободить для жизни.
Да, имя героини Гогиной пьесы не Фаина Раневская. Но кто из сидящих в этой пульсирующей комнате не понимает, о ком идёт речь. И Гогина любовь к ней, Лизе, открывается всем – через маленькие эпизоды, в которых она играет старуху и продавщицу.
К ней больше не оборачиваются, на неё не смотрят, и даже зависти – чувства в театре естественного и привычного – она не ощущает, она ощущает общий пульс слившихся воедино творческих личностей, потрясённых рождением истинного произведения искусства и исповедью Режиссёра перед всеми ними.
И, когда Гоги снова хриплым голосом произносит последнюю фразу своей пьесы: «Спасибо тебе, я очень счастливая. И прости: я никогда не смогу полюбить тебя», – тишина продолжает стучать общим пульсом. Пульс, бешеный, оглушает: если бы их Гоги был режиссёром Раневской, Раневская не ушла бы до срока!
Это её пульс стучит: «Спасибо, Гоги, я очень счастливая!»
Спасибо, Гоги.
Для неё написана эта пьеса. О ней. Гоги – не обычный режиссёр, он не захотел, чтобы она, как Раневская, осталась невостребованной.
Спасибо, Гоги.
– Я хочу сыграть в вашей пьесе комика, которого любит Алина. Можно? – Голос Анатолия перекрикивает стук пульса в тишине.
В первый раз за десятилетие Анатолий обращается к Гоги с просьбой. И Гоги спешит согласиться:
– Конечно, только вы, Анатолий, и сыграете его! Можно расценить ваши слова так, что вы приняли пьесу?
Гоги очень бледен, хотя полтора часа подряд играл за всех своих героев и должен был бы разгорячиться возбуждением, а его словно лихорадка изнурила. Глаза очищенные: только что он исповедовался – не перед священником – перед своими людьми, с которыми работает больше десяти лет, и, наконец, освободился от всех своих комплексов и тайн: вот кто самая большая актриса современности, и это вина режиссёров, они изгнали Раневскую из жизни потому, что оказались мельче её, оказались слепыми.
– Мама, я очень хочу в туалет! – зашептала ей в ухо Аня.
И Лиза вскочила, как девочка, звонко, в тишину, крикнула: «Мы сейчас» и потянула Аню к выходу.
Спасибо, Гоги, сегодня я начинаю жить!
Она не крикнула этих слов. Но, когда за ней и Аней захлопнулась дверь репетиционного зала, тишина за спиной рухнула – снова «осиянно только Слово среди земных тревог…»[8].
