Письма были похожи, очень похожи.
Они сливались в одно, с перерывами писавшееся письмо.
В затянутом паутиной оконце длинного узкого сарая, приютившего пилораму, чернела котласская тайга, а он путешествовал по Италии; растирал краски, грунтовал и, трепеща, копировал орвиетские фрески, чья палитра, как его осенило в беспросветной северной монохромности, волшебно вбирала все оттенки небесной лазури, окрестных сиреневых и синих холмов, голубых обрамляющих цепей гор. Для передышки – по внезапному толчку памяти – раздвигал итальянские дали, протискивался, будто по узкой улочке, в Алупкинский парк, в зелёную темень Хаоса, и пускался следом за высокой кареглазой незнакомкой с русыми локонами у прямых плеч, но, свернув под мавританскую арку, терял незнакомку у Воронцовского дворца, одиноко оглядывался по сторонам на охраняемой белыми львами лестнице и опять попадал в Италию – на пару с Тирцем они катили по каменистому серпантину, опасно узкому для их неповоротливого авто, любовались грозой в низине, накрывшей красночерепичный городок краем свинцовой тучи с обломком сказочной радуги, и Тирц говорил, говорил без умолку, а по возвращении в Рим был блаженный вечер, и пир, но им с Тирцем, хмельным, счастливым, когда по колено море, не достало раскованности разгорячённых вином гуляк – завидовали их ночному купанию в фонтанах, сами только монеты бросали, и вот ведь, бросали не зря: раз за разом дядя в Рим возвращался. А дальше, даже не с абзаца, встык, дядя беззлобно высмеивал символику трибунных жестов и улыбок в усы полуграмотного грузина, влезшего на русский престол, тут же закипало стихийное празднование ссыльными смерти тирана, дядя сожалел – как он сожалел! – не довелось сфотографировать обезумевшую толпу на тех похоронах; вслед за сожалениями он в предрассветном тумане вновь и вновь приезжал в Венецию, маялся под обложным дождём, когда же засияло солнце, когда он увидел, то посочувствовал футуристам – начинать с чистого листа летопись машинных искусств им явно мешали эти фантазии на воде из окаменелостей мирового духа…и – переполненный, дабы взор отдохнул от великолепия, он приплывал на Лидо, сидел на песке у вспененной извилистой кромки, но вновь и вновь разгадывал выражения лиц мраморных святых, гулявших по крыше Миланского собора, и с шутливой серьёзностью бичевал оперу – не знал, распиливая мёрзлые брёвна, ничего безобразнее, чем певческая условность, которая обручилась с бутафорским правдоподобием.
странности опыта и письмаВыпали дяде две жизни: до и после, свет и… и по контрасту с первой, вторая жизнь была ещё горше.
Бит нещадно, столько увидел, перетерпел – на его глазах революционный карнавал соскользнул в рутину террора и – ни одной жалобы, никаких обличений, разоблачений, словно не оконце пилорамы заросло паутиной, а сокровенные душевные уголки. И при загадочном равнодушии к событиям, которые отбирала история и свидетелем которых к счастью ли, несчастью он становился, его не занимала и будничность: заботы о близких, мелочи быта, всё то, что так подкупает в старых письмах и естественно вплетается в «просто жизнь».
Или разгадка в том, что это – «просто текст», не отягощённый поверхностными, то бишь актуальными, дискурсами, как не преминул бы сказать Бухтин? И то правда – какими-такими смыслами отягощаются «просто жизнь» и «просто текст», если смыслы не привносятся дидактикой добрых целей, видениями сказочных горизонтов?
Возможно, возможно.
Во всяком случае, дядиному терпимому зрению не встречалось ничего страшного, подлого, с чем надо драться до последнего вздоха, ничуть не пугала его злая воля жизни, сужавшей полоску свободы между духовными и материальными необходимостями; он лишь переживал, спустя срок, то, что выпадало ему, отчего жизнь со всеми её былями-небылицами оказывалась черновиком.
Позже – в воображении ли, на бумаге – он переписывал её набело.
с пылу-жаруДа-да, немало поучительного извлёк бы для себя Соснин из опыта дяди, если бы, допустим, всерьёз взялся за роман воспитания, а не брал бы на прокат лишь его плывучую интонацию…
– Не помню, сказала ли, что кроме сбережённых Соничкой писем был ещё и дневник, который он начинал в Италии, вёл затем с перерывами много лет, хотя след дневника затерялся, – ставила на стол тарелку с блинами, – точно не знаю, что для него самым главным было в том дневнике, но Италия, по-моему, озарила всю его жизнь, и прошлую, и дальнейшую, не зря собой почти всю тетрадь заполнила, он погрузился в тайны её художеств и после той поездки увидел всё вокруг себя по-другому, Италия была для него счастьем, понимаете, абсолютным счастьем? Но не слепым, а глаза открывшим на вечный поиск… Я как-то бегло полистала, не удержалась, когда заметила открытую тетрадь на бюро, не тетрадь, не дневник, подумала тогда, – целая книга, но ведь неприлично читать без спроса… был, помню, день страшного наводнения, Нева вышла из берегов, Илья Маркович простудился, но всё равно запись сделал…ешьте, горяченькие! – и розетку вареньем наполнила.
уточнения– …в вербное воскресенье встретились у «Аквариума», пела Вяльцева. Смотрите, спиною к нам – Соничка, это она, в длинном приталенном жакете с меховыми манжетами, а из кареты как раз вылезает Ида! Что за Ида ещё? – досадовал про себя Соснин, – на знакомом лепном фоне фасадов Каменноостровского проспекта узколицая глазастая дама с витиеватым убором на голове, кокетливо протягивая руку в шёлковой перчатке по локоть за обрез кадра, нащупывала острой туфлёй ступеньку кареты.
Всматривалась, забавно оттягивая пальцем кожу в уголке глаза. – А это приём по случаю освящения «Астории»; под стеклянным гранёным потолком, за белоснежными столами с бокалами, конусами салфеток застыли важные господа в тёмных одеждах. – По правую руку от Митрополита – Фёдор Иванович Лидваль, виновник торжества, за ним – Александр Львович…
– Какой Александр Львович? – придирчиво изучал многолюдное коричневое фото Соснин.
– Лишневский! – убегала на зов чайника Анна Витольдовна, – он приглашал Илью Марковича на стажировку, когда свой шедевр с башней у Пяти углов строил.
ещё кое-какие наблюдения и впечатления (заваривался свежий чай)– Когда случилось непоправимое, не только дух места выветривался – прошлое отваливалось кусками, как отсыревшая штукатурка. Не поверите, противно стало нос на улицу высунуть – что за радость встречаться с некогда блистательным героем, который обнищал, опустился и, главное, напрочь потерял память?
– Аня, мы с Ильёй всё равно гуляли по Каменноостровскому, сворачивали на Пушкарскую… – вновь неожиданно вступила Софья Николаевна.
– Да, – кивала, перебегая к буфету за чайной ложкой, Анна Витольдовна, – Петербургская сторона слабостью Ильи оставалась, второй Петербург чудесно поднимался после открытия езды по Троицкому мосту, однако рок, говорил Илья, зримо пресёк пластический бум; брандмауэры по-сиротски упёрлись в пустоты тоскливых, хоть вой, тополиных сквериков – в не рождённую, так и не примкнувшую к прошлой, жизнь.
Софья Николаевна вконец обессилела, еле слышно шевелила губами. – Да, Петербург быстро хирел, ветшал, всё растаскивали. Шли по Биржевому мосту, а в Мокрушах солдаты с матросами казённый винный завод громили, грохоча, катили бидоны с водкой. В другую сторону, на раздолье Невы, на Дворцовую набережную посмотрели, так будто бы всё по-прежнему, – с хриплой отрывистостью шептала, – но Илья сказал: прекрасная раковина, из которой воняет дохлый моллюск.
– А что потом было? Помнишь? Добужинский уже мёртвый город рисовал. Соснин допивал ликёр, посматривая на сумрачный растительный фон, девочку в воздушно-розовом платье.
немного лишнего– Не правда ли, очаровательная шпалера? Илья Маркович хвалил сочетание тёмно-зелёного с розовым, шпалера ему от отца досталась, как уцелела, ума не приложу, и не помню, говорила ли, что Марк Львович – глава медицинской части Ливадийского дворца, а по совместительству – светский лев и утончённейшая натура – чохом закупал убранство, когда вздумал строить на скале в Крыму игрушечный замок… и втемяшилось Марку Львовичу, будто девочка в розовом схожа с Анастасией Дмитриевной, да-да, Вяльцевой, он в неё на старости лет – бес в ребро! – влюбился до беспамятства, до безумия! Как раз он купчую выправил на скалу Аврора, мечтал «Ласточкино гнездо», которое сначала называлось «Приют влюблённых», готовеньким, обставленным подарить возлюбленной, будто бы бомбаньерку. А муженёк Вяльцевой – эдакий недотёса, буян-военный, её поклонников с порога гнал в шею, а тут покусился богатый старик, да ещё еврей, пусть и выкрест. Согласно молве Марк Львович обедал в «Вене» – молочная телятина, белая спаржа… – а тот спьяна его отражение в ресторанном зеркале из револьвера расстреливал: звон, пороховой дым, в окна зеваки с Малой Морской заглядывали. Но Марк Львович не оробел. Клещём вцепился в Анастасию Дмитриевну, не отпускал; и пускал по ветру своё состояние. Управляющий, благо хозяин счета не смотрел, обдирал, как липку; два доходных дома пришлось продать, потом и недостроенное «Ласточкино гнездо» за долги заложили. Что-о тебе сни-ц-ц-а, крейсер «Аврора»… – вразнобой подхватывали за стенкой, забивая Академическую Капеллу, которую овациями вынудили бисировать.
