Вошла Лада Ефремовна.
– Бригада из Госпожнадзора учения проводила, требуют зеркало убрать с лестницы, а то бежали себе навстречу, чуть брандспойтами не разбили.
Филозов, – мол, с пожарными не поспоришь, – рукой махнул, посмотрел на оттопырившего губу, тяжело дышавшего Фофанова, чтобы распорядился. И заворчал. – Чего они в зеркале испугались, что они там увидели?
И – ответил на серию звонков.
– Что-что, диабаза для мощения Дворцовой площади не хватает? Запороть юбилейный объект надумали?! Диабаз между трамвайными путями берите.
– А мы дезавуируем его подпись.
– У Филозова не пофилонит! Его что, поротая жопа не учит? Передай-ка ему по-доброму, что пора менять в голове начинку.
– Паритет? Идёт! Вместе всех заставим кипятком писать!
– Пусть по своим каналам депортацию Хитрина ускорит! Не хватит ли беглецу танцами живота наслаждаться, когда правосудие по нему скучает?
– Мы с ними соглашение парафировали, а они отбой бьют. Пора привести этих формалистов в чувство, им заказывают бутылку ровно втрое уменьшить, а они требуют согласования аж в «Госстандарте»! Надави-ка с возможным тактом на их министра, включи рычаги.
Что ещё за бутылка?
– Да откуда я мог знать, что с диссидентами и иностранцами он якшался? У него на лбу не было об этом написано, тему лекции предложил нормальную, на стыке наук: «Город как текст», в ней-то что подозрительного?
Ого, Шанского никак не забудут!
– На пределе сил вкалывали, Тихон Иванович, сердечник, в реанимацию чуть не загремел! У нас тут не говорильня пустая. В Средней Азии, на Кавказе оперативно проконсультировались, разработки перспективные заказали, все будут кипятком писать… сейчас эскизы посмотрим…так что не суетись, ты уже не сперматозоид. Да, ты «Стеклостандарт» можешь привести в чувство или хотя бы потормошить? Мне простейшую, хотя не гостированную, бутылку выдуть отказываются.
Что за бутылка ему понадобилась?
– Ну ладно, я их твоим добрым именем припугну, идёт?
Положив, наконец, трубку, Влади объявил перерыв; включил вентилятор, запустивший стрекотать-вращаться флюгер на мачте яхты, принялся, ухая, выжимать гирю.
явление Романа РомановичаТихонько открылась дверь.
Бочком, бочком, дураковато высунув кончик языка, протиснулся Роман Романович. Поскольку члены комиссии во главе с председателем расслаблялась, он тотчас же расстелил пёстрый матерчатый коврик, который всегда носил на боку в брезентовой, из-под противогаза, сумке, и встал на голову.
Роман Романович в напряжении статической позыШтанины, приспустившись, обнажили короткие коричневые носки и белые, в пупырышках, икры.
Голова багровела, кровь приливала.
Большеголовый, отёчный, с отвислой нижней губой, бесформенной и сочной, непропорционально толстой, как кусок филе под белёсой плёнкой.
Соснину почему-то вспомнилась «Дверь»: головастый мягкотелый монстр с безгубой, вырезанной по дуге улыбкой, нащупывавший кончиками пальцев ног точку опоры за горизонтом. А стоявший вверх ногами Познанский, казалось, ощупывал чувствительными прорезиненными подошвами воздушную твердь…
серое вещество, вперёд!– За дело! – хлопнул в ладоши Влади, ему не терпелось заглянуть в принесённую Романом Романовичем папочку, где тот хранил эскизы.
увертюра в исполнении творящего организма и ноу-хау от Романа Романовича (долгожданный просвет под конец четвёртого заседания комиссии)Расселись, поподробнее ввели в курс.
Роман Романович, словно не заметил разомкнутый окном контур, хотя о прегрешениях красоты перед прочностью ему не преминул наябедничать Блюминг, поощрённый кивком Филозова. Зато едва разложили веером фото устрашающих деформаций в узлах наклонённых башен, глаза Романа Романовича лихорадочно заблестели, уяснив же убийственные величины отклонений от вертикали, Роман Романович запыхтел, заводя внутренний двигатель возгорания и сгорания; Лапышков замер в ожидании чуда, как если бы обречённую конструкцию ждало исцеление посредством наложения рук.
У Познанского же, пока, суть да дело, втягивался в творческий поиск весь организм – жёлчный пузырь, печёнка с селезёнкой, наверное, не отставали от мозга, в глубинах тела, словно взыгрывала фановая труба, да не одна, много труб, духовой оркестр; отнюдь не благозвучные отправления его вдохновения заставляли невольно напрягаться свидетелей неординарной работы мысли. Ну а выдумщик-изобретатель обмякал – кости заменялись хрящами? И корчился, корчился, точно от режущей боли, причинённой не оформившейся идеей, толстые яркие губы, изгибаясь, медленно шевелились, поры на щеках углублялись – по ним могли бы читать слепые.
Но нутряные звуки иссякали, гримасы покидали оплывший лик.
Выяснялось, однако, что тужился Роман Романович вовсе не над задачей выправления деформаций: он, бегло ознакомившись с исходными условиями, уже корректировал в воображении первичную идею, которую ранее успел выносить. Какую? – Сперва, – резонно молвил кудесник, – надо соорудить особую защитную конструкцию, особый сверхпрочный и гибкий туннель, по которому рабочие смогли бы безопасно достигать ждущих излечения узлов и стыков.
Тут и у Филозова глаза заблестели, он самокритично – от имени комиссии – признал досадное невнимание к технике безопасности и просил ускоренно эскизировать, к пятому заседанию, то бишь ко Дню Здоровья, Роману Романовичу предстояло воплотить свои озарения в полноценные чертежи.
А пока, пока…
По столу раскладывались вытащенные из папки наброски, исполненные по звонку Филозова загодя; фрагментики загадочной ветви, сборочный лист – аксонометрия, смахивавшая на чудодейственное дерево целей. Только у дерева Познанского ствол-туннель был наклонный, он скользил по лестничным маршам, ломался, распластывался по этажам, будто стелющееся растение, разрастались и ветви. Прилагались и прикидочные расчёты, убеждавшие в целости-сохранности защитных туннелей даже в том случае, если накренённые башни, не дотерпев до усиления, не дай бог, ненароком рухнут. Роман Романович доставал из папочки последний эскиз, а Соснину почему-то вспоминалась картонная папочка Зметного, тоже с завязками…
Филозов не скрывал завистливого восхищения, пил «Боржоми» и глазом косил в эскизы; пообещал зарегистрировать в Комитете по патентам ноу-хау Познанского, пару раз оглянулся на застоявшийся тоскующий кульман, давал понять, как чесались у него руки.
Сходу отверг скепсис Блюминга:
– Почему неосуществимо? Стыковочный узел для «Аполлона» с «Союзом» сварганили, а тут сдрейфим?! Осуществим, да так, что все будут кипятком писать.
Раззадоренный Роман Романович вытащил добавочную кипу попутных дивных эскизов, им самим, впрочем, отбракованных по причине чрезмерной сложности.
Филозов зацокал языком, восторгаясь схожей с луноходом машинкой, оснащённой миниатюрной телекамерой, управляемой радиоимпульсами.
– Буду ходатайствовать о премировании! – показал пряник и повторил, сурово сдвигая брови, – прошу сосредоточиться на основных чертежах, чтобы к пятому заседанию…
Разочарованный Лапышков только рукой махнул; и дня ждать не мог, пригрозил ускоренно развернуть в домах-угрозах отделочные работы. Филозов промолчал.
после четвёртого заседания комиссииФайервассер в гордом одиночестве дожидался Лапышкова у двери, а Лапышков, Фаддеевский, Блюминг, желая что-то подписать, толкались у Филозовского стола.
Филозов придирчиво читал, чиркал. Если одобрял – шумно дышал на печатку факсимиле, смачно придавливал, скрепляя бумагу лиловым иероглифом, похожим на соитие скорпионов.
Блюминг подсунул заявление на отпуск.
– Шутить изволил? – вскинул брови Филозов, – цейтнот, а ты…
– Я три года не отдыхал, – заканючил Блюминг, на земляничном носу взблеснули капельки пота.
– Когда будет партнёрша сверху, тогда и отдохнёшь, – с грубоватым добродушием отшил Филозов, совсем уж добродушно утешил. – День Здоровья скоро, переведёшь дух. И попросил задержаться Соснина, который и не чаял узнать что-то новое о причинах вызова его на комиссию, готовился улизнуть.
Остались одни, Влади устало выключил вентилятор.
Унялся флюгер.
Затаила дыхание гардина.
доверительно– Этот свалившийся дом, как забытая клизма в заднице, – ворчал Филозов, запихивая бумаги в стол, – с первых минут аварии бешенный темп взвинтился, день рождения жены толком не дали справить, а потом…до писсуара не добежать, четвёртое заседание не могу минуту выкроить, объяснить тебе зачем вызывал. Засмеялся. – Ты же случайно под горячую руку попал! Ничего, ничего страшного, не сердись! Ну, потратил вечерок на проверку жалобы от паникёрши-пенсионерки, потом «Цинандали» кахетинского разлива за государственный счёт попил. Теперь, если дурью надоест маяться, в тайнах красоты разберёшься, коротко и ясно напишешь справку. Что худого-то? Ещё и статейку тиснешь.
