Шомер инстинктивно ищет, где часы – и не находит. Отмечает взглядом светлые панели, лакированную мебель, застекленные фигурные шкафы, построенные лет пятьдесят назад. Над шкафами, упираясь в потолок, висят портреты всех вождей, которых пережил хозяин дома. Начиная с государя Николая Александровича: доброе, унылое лицо, безвольные глаза навыкате, высокий обреченный лоб. И заканчивая предпоследним, тоже добрым и безвольно-обреченным.
– А что же нынешнего не повесили? – с опаской шутит Шомер. И добавляет, сглаживая. – Здравствуйте, Андрей Михайлович, спасибо, что Вы согласились быть со мной… принять.
Манекен меняет позу, лицо выползает на свет. Кожа пластилиновая, с паутинкой безжизненных венок на белых, обескровленных висках; волосы густые, но совершенно невесомые: дунь, и разлетятся одуванчиком. А глаза совсем не стариковские. Голубые, четкие, сверлят собеседника, и сколько же в них силы, жажды жить!
Силовьев не спешит; он держит паузу, колеблется. Потом решает смело отшутиться.
– Мы, Феденька, не вешаем, мы выставляем. А нынешний пусть поработает. Посмотрим, что там из него получится.
Еще чуть-чуть подумав, осторожно и двусмысленно подмигивает Шомеру.
– А что до вас, то хрен бы не принять, вы денег-то не просите. Другие ходят исключительно за этим.
Старик приподнимает амбарную книгу, в картонном сером переплете, бледно разлинованную.
– Подойдите. Да не бойтесь вы, не укушу. Между прочим, у меня четыре собственных зуба! – вдруг по-детски хвастается дед и широко распахивает рот; тут же спохватывается, обиженно сжимает губы, каменеет.
Какой же это мучительный труд – уклоняться от ловушек старости, играть с маразмом в прятки; приходится все время помнить, что черная дыра в опасной близости, затянет – не заметишь. Шомер знает об этом не понаслышке; в сравнении с Силовьевым он просто юн, но уже не раз ловил себя на пробных замутнениях.
Шомер заходит со спины, склоняется; от бордового платка Силовьева исходит дорогой, надежный запах. Амбарные страницы сверху вниз рассечены чертой. Слева ученическим чернильным почерком, с нажимами и завитушками, вписаны фамилии и суммы, вялые росчерки должников. Справа дата, «погашено», твердый автограф хозяина.
– А это что? – любопытствует Шомер.
В некоторых графах выведено красным: «х». С ученической послушной завитушкой.
– А это значит, не вернул, и хрен получишь. Пьют, гуляют, поносят меня, а я им даю, у меня ведь, слава Богу, есть. Художники! Я всю жизнь свою, при этой самой, власти. И при деньгах. Да вы же знаете, чего там говорить. И меня за это презираете. Ведь правда презираете, совсем чуть-чуть, вот столько?
Он показывает на длинном, пересохшем пальце: ну тютельку, признайтесь, презираете? Ногти у Силовьева овальные, похожи на лунные камни; идеально выточены пилкой, скруглены.
Шомер, конечно же, знает. Силовьев – настоящая советская легенда. Будучи студентом ВХУТЕМАСа, он стал придворным рисовальщиком, рыхлым угольком набрасывал подружек любвеобильного председателя ЦИКа Енукидзе, пышных, в аппетитных видах. Проскочил через тридцатые, как тигр сквозь огненные кольца дрессировщика; при Хрущеве был подвинут на обочину (постарались пошленькие Кукрыниксы), но очень быстро возвращен в обойму. А в середине 90-х, уверившись, что ход истории переменился, передал Приютину бумаги, из которых следовало, что мать Силовьева, урожденная Мещеринова, принадлежала разоренной ветви рода. О чем никто при Советах не знал.
И стал усиленно благоволить усадьбе.
– Я человек музейный, – вежливо увиливает Шомер. – Я никого не презираю. Я фиксирую.
– А-аа. Ну, фиксируй, фиксируй.
Шомер улыбается нейтрально, вежливо.
– Ну, как там оно, родовое? Сейчас расскажешь, что стряслось. Подумаю, что можно сделать. Вот Ванька принесет закуски – и подумаю.
Силовьев резко начинает тыкать. Чем демократичнее он держится, тем барственнее тон. Он выпрастывается из-за стола, длинный и худой, но со старческим овальным пузом, отвисшим, как дыня в авоське.
– Ну, пошли.
Подавая хозяйский пример, сухопаро идет через комнату. Садится за журнальный столик, вытягивает ноги. Столик тоже лакированный, фанерный, обновленческих времен Хрущева. На столике синеет пачка «Беломора», но нет ни пепельницы, ни зажигалки. А Силовьев, между тем, не в тапочках – в ботинках; зеркально вычищенных, африкански черных. И длинных правильных носках.
– И ты присаживайся тоже. Что стоять.
Шомер покорно садится, хотя отвык быть молодым да ранним в присутствии величественных старцев.
– Кстати, – Силовьев вновь не может удержаться, – видел этот перстенек? с секретом!
Как мальчик, хвастающий перочинным ножиком, Силовьев нажимает на защелку, и камень отделяется от перстенька. Под камнем – крохотное углубление.
– Видал? Умели жить… фамильное. Раз, незаметно выпустил в бокал, и нет проблемы.
Силовьев заливается дрожащим глупым смехом. Спохватывается, снова каменеет.
Подходит скрипучий внучок, ставит поднос – со стаканами в серебряных одутловатых подстаканниках, с толстопузым крохотным графинчиком и меленькими стопками; на другом подносе белый чайник и старинная тарелка с канапе, расписанная завитушками, синеватыми, как женские вены, выступающие после родов. Розовая колбаса, черная икра, свекольно-красная нарезка бастурмы.
Внук разливает чай, прищурившись, нацеживает водку, медленно, как капают сердечное лекарство. Кажется, сейчас запахнет корвалолом с кардамоновой и мятной примесью.
Силовьев открывает пачку «Беломора», достает доисторическую папиросину, кончиками пальцем пережимает гильзу, вставными ярко-белыми зубами надкусывает у основания, шуршит, разминая табак, долго нюхает, кладет на место.
И говорит:
– Ну, со свиданьицем. Вы пейте.
– А вы?
– А я свое выпил. Теперь остается смотреть. И получать сомнительное удовольствие. Ты пока не поймешь. Рановато. Что, выпил? Ну, Ванюша, разливай еще – красиво пьете! Вот хорошо, вот молодец. А теперь давай решать, что будем делать.
как вас зовут вы кто откуда мой номер?
Напишешь Паша – по́шло и глупо. Саларьев? Павел Саларьев? Кошмар. Лучше просто:
Я Павел. Про номер давайте при встрече.
Фальшь, мальчишество, его коробит от собственных слов! В детстве он стеснялся девочек; они прекрасно это знали, и подсаживались на физкультуре, прикасаясь круглыми коленками, холодными и гладкими, как яблоки: Пашук, а почему ты так коротко стрижешься? а чего отодвигаешься? я тебе не нравлюсь? а хочешь – поцелую? В юности кадрился, как положено, но эти пошлые приемчики, которыми, как спутники сигналами, запросто обменивались однокурсники, были для него как скрежет мокрым пальцем по стеклу, мороз по коже. И на́ тебе. Пятый десяток. Туда же.
– торопите события и пчм потом? Коль? Ну честно? Кончай придуриваться. Когда домой?
Умная женщина, хитрая.
– Я не Коля. Можете проверить.
– как
– Пройдите по этой ссылке, там база данных на все московские мобильные. Я Павел Саларьев.
Минут через пятнадцать телефон подпрыгивает и коротко зудит.
– да. Павел ладно. а почему тогда писали с питерского. В пршл раз.
Неужто зацепило?
Странное устройство человек; только что стыдился самого себя, и вот уже самодовольно ухмыляется, и без малейшего смущения опять поскрипывает кнопками:
– Потому что я из Питера. А вы откуда родом?
– О. высокий разговор:-) откуда родом прямо книжка. попробуй угадать.
– Юг?
– Тепло.
На Юге, милая, всегда тепло.
– Сочи?
– Холоднее.
– Украина?
– Не совсем.
Что это значит – не совсем? Думай, Павел, думай.
– Ну куда пропал
Тихо, тихо, тихо. Ты увлеклась игрой. Только не будем натягивать леску; дальше – осторожно, аккуратно, без подсечек.
– Крым?
– Смотрика угадали.
– А конкретно? Симферополь? Гурзуф? Ялта? Алупка?
– Коль ну уже не смешно.
– Да говорю же, я Павел Саларьев. Вы проверяли.
– Пишешь с телефона нового водителя?
– Что мне сделать, чтобы вы поверили?
– Ладно милый продолжаем игру. Ж-4 ранен. К-8 убит. Вспоминай я ж тебе говорила.
Павел, Павел. Что будем делать? Она не верит. Или хочет верить, но боится? И ведет двойную, осторожную игру? Если муж – пусть думает, что для него. А если ненормальный ухажер… тогда увидим. Хорошо; попробуем продолжить. Пусть отвечает как бы Коле. Тихо допуская, что не только для него.
– Симеиз? Больше названий не помню
– Судак! Неужели забыл?
– Ах, я идиот. Прекрасное место!
– да не очень-то скучища. А потом куда мы переехали? Придуривайся дальше. подсказка твой тесть бывш металлург
