А между тем прощенный мною Васька Шуйский копал и копал под трон мой все злее и злее; пристали к нему Василий Голицын, да Куракин князь Иван Семеныч, да Михайло Татищев, да из духовных кое-кто – Гермоген казанский, Иосиф коломенский, – для виду все они очень рассвирепели против любого общения с иноверцами, а их при дворе моем изрядно стало. В январе 1606 уже года опять было на меня покушение – убийцей выбрали Шеферединова, того самого, кто вместе с Молчановым извел Годунова Федора с его матерью; сам Шеферединов утек, а семерых, что были с ним, народ порвал в клочья, – любил Димитрия царя люд московский. А мне надоедало быть царем все быстрее, да еще зима была мозглая, мглистая – сыро и неприветливо, не лучше бы теперь на Капри где-нибудь под далекий грохот волн штормовых винцо молодое цедить из сосуда амфорного, заедая помусоленными в горсти орешками грецкими только что колотыми, да задремать под кипарисами, укрытым покровами из мягкой шерсти козьей… К чему бы это мне в тот миг про орешки-то подумалось, – не вспомнил тогда, нет…
Прошла зима, засвистал апрель ветерками свежими, соскребли дожди зимнюю копоть с крыш, подсохли дороги, привез Мнишек в Москву Марину, и я себе вернулся, так сказать, на дружеское лоно, хотя и волновался отчего-то загодя встречей этой. Пиров, пиров да праздников… Заделанные в солому бутыли глиняные вина италийского несли к столам бесконечными корзинами, как будто виноград для вина того рос не в Тоскане, а сразу же за московскими заставами. Среди пиров-то заговор и созрел, как зреет чирий на месте срамном, укрытый луковицей пареной под лоскутом негожим. 8 мая венчали Марину царицей, потом обрачились.
Заговорщики себя почти не проявляли, но отдельные сейсмы против общего спокойствия до меня доходили, я велел блюсти, в целом алармистски настроен не был. Весь разум их, предателей, плана заключался в двойном обмане – возбудить народ вестью, что иноземцы желают царя убить, а в суматохе истребить и царя, и пришлых. Охрана сторожевая меня успокаивала – да не пройти им, государь! Уговаривал меня не болеть душой понапрасну и Отрепьев – лето, мол, скоро, в Крым с войском пойдем, на Троицу де все леса покроются… Ан не дождались мы Троицы!
Два раза убивали меня в России по-серьезному, и оба раза – в мае, и дважды – не убили таки… Да и как убить меня насовсем, Вечного… На рассвете мая шестнадцатого дня Шуйский дал приказ отворить темницы, топоры и мечи раздали колодникам, ударили набат преступный на Ильинке, потом и во всех московских церквах стали звонить, не зная, в чем дело. Васька возглавил шествие бунтовское, на коне сидя, в одной руке – меч, в другой – крест осьмиконечный, – экая образина, в латах под шубой! Я скорым спехом побежал в Маринин покой, чтобы не допустить ненужного волнения баб дворцовых, – сами разберемся. Отворил дверь, плечом запор хлипкий наруша, гляжу – вот тебе, бабушка, и Юрьев день, Годуновым отмененный – посреди помещения на коврах персидских, не сброся ферязи белой, Гриша-друг в коленном положении Марину-царицу яствует! А та-то, а та – только башкой крутит склоненной да пьяной, как кобылка в запряжке, по жаре от слепней отматываясь… Каков афронт! Вот тут все у меня в голове и совпало: и надоевший царский сан; и обида резкая на самых близких – жену и друга-соратника, тень неверную; и опасность великая от мятежа боярского; и желание понежиться под морским светом солнечным вдали от суетности деятельной. Пора прикончить затею бредовую со властью царской – оно мне надо? Ушел я, не плюнув даже, – сами разбирайтесь… В тенях раннеутренних, рожу перекося и армячишко накинув драненький, выбрался я в посад замоскворецкий и проулками ордынскими побрел на юг, свободной – отныне и навсегда от забот властных – грудью воздушок чистейший вдыхая…
А во дворце тем временем учуявший беду Гришка, пояска на штанах не затянув с перепугу, сиганул из окошка Маринина, и убежал бы он, да высоко было – саженей семь-восемь – расшибся сильно, ногу вывихнул да пару ребер сломил. И еще раз Гришка меня предал, а может и не предал, кто его знает, что у него в башке разбитой вертелось, но он признал себя царем Димитрием, рассчитывая, верно, что уж царя-то не убьют. Ванька Голицын вывел во двор мать Димитриевую, царицу вдовую, чтобы опознала она утеклеца безуспешного, но она твердо сказала, что это не ее сын, – кому ж знать, как не ей? Тут же и кончили Отрепьева, – Григорий Валуев стрелил его из ружья короткого, бывшего у него под одежей. Тело мертвое обвязали веревкой и потащили из Кремля по земле через ворота Фроловские, которые Спасские ныне. У монастыря Вознесенского опять царицу-мать вывели, ответа требуя – сын ли это ее? «Не мой», – твердила она, упорствуя, а когда сброд лихой ножи ей в бока упер, настаивая, чтоб она мертвеца Димитрием признала, так сказала: «Было бы меня спрашивать, когда он был жив, а теперь, когда вы убили его, уж он не мой», добавив только искуса для будущих всей этой кутерьмы разбирателей.
Народец же подлый над телом Гришкиным изгалялся долго, а Шуйского холуи, зная уверенно, чье перед ними тело распростерто, еще и похохатывали – «ну, мол, Гришка-царь, не покажешь ли ныне, как дланью левой орешки дробишь?», злобствуя, в ладонь ему, трупно скрюченную, орехи вкладывая… Так и меня-мальца в Угличе орешками угостили и в гроб поклали с орешками в горсти. А на грудь мертвую ему, Григорию Отрепьеву, укрепили маску скоморошью, а в рот забили дудку – веселись, мол, господарик майский… Вот цена власти любой – горсть орешков, горсть орешков, да и те – не съесть, не полакомиться. Ты ли к власти идешь, власть ли сама тебе навстречу устремляется – один конец; велика ей, власти, цена, а плезир невелик, – ну ее к бесу.
Да-а… Ну что – потом? Потом – по п…е кнутом, как ямщики на Руси говорили, когда их про то, что потом, после поворота следующего глазу открыто будет, спрашивали. Потом зарыли труп Григорьев на Серпуховке, да стал ходить слух, что бродит мертвец, – понятно, видели меня кое-где от Москвы в удалении, вырыли тело, и сожгли на Котлах, пепел в пушку засыпали и жахнули, жерло к югу обратя. Я счел это прощальным артиллерийским салютом. Так же, кстати, в начале века двадцатого убили и сожгли потом другого Григория, Распутина…
Потом был и второй Лжедимитрий, с которым Марина сразу легла, уж больно ей в царицах быть глянулось, и Тушино, и Болотников, – Смута была, да про нее в целом верно написано. Забавно было, что иезуиты польские, смекнувшие в свое время, кто в теле Димитриевом был, тогда стали польского королевича Владислава на трон московский сажать, – новый Самозванец не нужен им был, так они стали слухи пускать, что Вор Тушинский – еврей, не то выкрест, не то некрещеный вовсе – умора! И дальше забавность была; вот пишет Костомаров, скромничает: «Предводителем ополчения, набранного спасать Москву от поляков и казаков, был избран князь Димитрий Михайлович Пожарский». И все как бы? А кто был с князем, окольничьим Пожарским вместе, выбранным от всей земли Русской, кто на это ополчение денег дал да собрал, а? А был Минин-сухорук резник, еврей крещеный… Да что говорить… Ладно… Как так всегда получается – вроде про власть я рассказывал, а опять все к евреям свелось? Вот был такой Ерофеев Веня, питух непревзойденный да трепач острый, так он отлил как-то: «С жидами надо соблюдать дистанцию. Дистанцию погромного размера», – так вот. Может и так, а может и нет, сами думайте, дело ваше, мне – все равно, я хоть и Жид, но Вечный, – так говорю вам я, Симаргл и Гамаюн, кот Баюн и птица Феникс, Агасфер, Вечный Жид.
…как просто вам будет в Сокольники ездить!
Идеального ничего не бывает. Это всем прекрасно известно, – настолько прекрасно, что никто об этом и не задумывается, до тех, во всяком случае, пор, пока не явится что-либо близкое к идеалу. Вот и посожалеешь тогда о том, чего быть не может. А ну как – было бы? Ну, тогда бы ты этого и не наблюдал, – они, идеалы, совсем другие места для обитания избирают, не этим чета. Стало быть, и так – никаких тебе идеалов…
Такого рода антиномии приходят на ум, бесспорно, от без дельного лицезрения, по разным причинам не имеющего шанса разразиться действием. В этом случае мешала как раз категорическая, вопиющая неидеальность: отчаянное совершенство тела – руки, ноги, ноги! плечи, грудь – о-о! попка волшебная, шкурка вроде поспевшего абрикоса – и поразительная некрасивость лица. Если не опускать взгляд ниже шеи, Вера была просто дурнушкой: рыжеватая, глаза блеклые, нос картошечкой, да еще вверх чуток, как у выхухоли, веснушчатый, багроватый несходящий румянец. Но от шеи вниз – восторг слюноточивый! Румянцем и рыжеватыми кудрями вполне стоило пренебречь, но Григорий решил не пренебрегать: во-первых, девица была из Орехово-Зуева и очень хотела замуж, но это – ладно; во-вторых, засмеют ведь за такую ряшку; в-третьих, неудобно командиру пользовать комиссара – где служебная комсомольская этика? заложат ведь; кроме того, были опасения, что Верка попросту не даст – кто ее знает? Последнее соображение было, увы, основным. Впрочем, тогда, осенью 79-го года, не было недостатка в менее идеальных, но более комплектных сочетаниях, – Вера привлекала Григорьево недреманное на бабца око, только когда мыла полы или выходила из душа во вполне провинциальном бельеце.
