Иван Семеныч забылся, спал. Гавря легонько потряс его за плечо, – шуточки шутил, но уважал:
– Иван… Иван Семеныч, ну хватит уж! Прибыли.
Иван Семеныч завалил голову набок, не отвечал. Тело его было сонно и мягко, и шофер Гавря, преисполнившись товарищества, безжалостно съездил его по щекам: раз-два, туда и обратно пошла сонная голова старого молодца.
– Ну силен спать. Тебе как шестнадцать лет, Иван Семеныч.
– Тс-с… Тс-ссс, – сонно погрозил Иван Семеныч и шарил под ногами на резиновом дне кабины свою кепку.
Он вышел, ступал осторожно. Деревня спала. Даже распоследняя собачонка не тявкнула в инстинктивной ночной боязливости.
– Катя… – Он постучал в окно, он не пошел к двери. Он немного выждал и позвал еще раз. И совсем по-городскому подумал: «Вдруг у нее кто-то. Драться, а я измочаленный. И сонный». – Катя… Это я.
Он ослабил занывшую ногу.
– Катя!
– А? Что? Что такое? – Голос был испуганный.
– Это я. Я.
Рама мягко подалась, Катерина открыла без скрипа, тихо.
– Напугали. Чего ж не в дверь? Охо-ох… Ну идемте.
– Да я через окно. Обходить лень. Дай-ка руку.
– Вот… – Катерина помогла.
Он влез, немного подышал. Внутри было темнее, и глаза долго привыкали.
Она зевнула. Прошли темнотой до горницы. Она было потянулась к свету, посадить за стол хотела – но он тронул, убрал ее руку.
– Есть не буду.
– Заспалась я. Ох и сон стал.
Все в той же темноте они пошли к спальне. Катерина еще раз зевнула, шла привычной в доме, знающей поступью. Она шла впереди, он за нею шажками, бережливо и тихо припадая на порезанную ступню.
У кровати он захотел взять ее на руки.
– Не надо.
– Да не тяжело, Кать.
– Ну не надо. Лишнее. К чему такое?
Катерина знала, что он уедет. Часто и подолгу рассказывал ей Иван Семеныч о себе, о своих планах и о том, какую дружбу он свел с Петренкой-старшим (и она не только не заикнулась: «А как же я?» – ей и подумать об этом было неловко, неприлично как-то, стыдно). Одно дело здесь, в деревне, вцепиться в него руками и зубами и держать цепкой бабьей хваткой, это можно, но совсем другое дело мешать ему самому. Так что обижало Катерину только то, что он загулял в последний вечер, не пришел, уж мог бы прийти.
Хлеб убрали удачно и даже счастливо, без единого дождя. Все закончилось к обеду, и приезжие к вечеру уже загуляли – как же иначе, последний вечер, последняя ночь!.. В маленькой механической мастерской слышался нечастый звон металла и смех – два, ну, может, три механизатора возились там, исправляли, чинили что-то перед дорогой. Остальные приезжие были за палатками, на поляне, где когда-то текла речушка, а затем ушла далеко и оставила после себя мягкую траву. Катерина видела, как развели два больших костра. Слышался запах картошки, шоферня пекла ее прямо ведрами. Были там и девки…
Вдруг доносился оттуда зычный голос Иван Семеныча:
– Да?.. Ну, увидим! Это мы еще увидим!
Они пили там водку («горючее») и пиво («веселинка»), и из деревенских мужиков Иван Семеныч был там один-единственный. Это пугало Катерину, и подойти она, конечно, не смела.
Был еще Козенков (он находился как бы меж деревней и той шумной лужайкой).
– Смотришь? – спросила его Катерина.
– Ага! – ухмыльнулся Козенков. Он стоял у плетня подбоченясь, он и уйти вроде хотел к гулявшим у костров, и решимости не было. По непрерывности, что ли, чувствуя, что Иван Семеныч уходит и что слишком уж тихо станет в деревне, Козенков в какой-то мере – в очень слабой! – занял его место, словечки его повторял, а иногда чуточку шумел, разглагольствовал. Говорил он скверно, глупо, никакого сравнения с Иван Семенычем – только что продолжатель.
Катерина и у плетня Козенков – оба теперь смотрели, как Иван Семеныч уходит оттуда, приближается.
Он подошел, сел на крыльцо и, пряча возбужденные глаза, сказал:
– Чаю бы, Катя. Покрепче.
– Щас… – Она хотела выказать обиду, может, ружье его вышвырнуть, но просьба разом опустошила ее («воды выпей, выпей водицы»).
– Щас, Иван Семеныч.
– Да куда ты чугун целый? Чуток поставь. Только заварку сделай. Поняла? – крикнул он, подгоняя и без того предельно суетливые ее руки.
Он ругнулся:
– Молокососы! Не верят, что мы в войну такие мостки одним духом проскакивали.
– Какие? – спросил подошедший Козенков.
– Да вон как тот.
– На бывшей речке?
– Ну да.
Хмель давил голову. Иван Семеныч нестерпимо хотел чаю и поглядывал на котел. С маленького огонька под котлом он перевел глаза туда, на лужайку, – костры там были больше, но тоже бледные. (А когда шел дождь, была ночь, и одним огромным костром полыхали битые танки, и лейтенант, отправляя Иван Семеныча к немцам, твердил: «Эх, Скарятин, Скарятин!» – и полыхало пожарище, и, не зная, что сказать, лейтенант в словесной немощи повторял: «Эх, Скарятин, Скарятин».)
Когда Катерина несла кружку с чаем, Козенков стоял около Иван Семеныча и не очень самостоятельно говорил:
– Ну, ясно! Разве мы в войну по таким мостикам носились… Ну, ясно!
Иван Семеныч, не слушая его, сидел на крылечке, сгорбился и многозначительно повторял: «Только видно, только слышно – только лодочка белеет…»
Он выпил чай. И ушел к тем.
* * *
Костры там стали ярче (солнце садилось). И шумно стало. К кострам пробежали две девки – Нюрка и еще одна, меньшая дочь Груздя. Они хихикали, спешили к палаткам, и Катерина решилась, тоже пошла. Не бежала, конечно, не Нюрка же она, а так, пойти да посмотреть.
Там было очень шумно. Иван Семеныч не мог, понятное дело, остаться в стороне – где уж тут! – а парни насосались пива, лица их лоснились. И с новой силой шел спор о том, можно ли проехать на машине по старому мостку через бывшую когда-то речушку. Мосток был тут же – узкий, с напрочь прогнившей правой половиной, пройти по мостку и человек не всегда хотел.
– Ну? – кричал Петренко-младший. Лицо его ощерилось, папироска набок, кепка заломлена. – Ну?
Иван Семеныч молча и как-то важно кивнул: он согласен. Их обступили. Гавря разбил руки. Девки подняли крик. Кто-то размахивал головешкой из костра и шумел, что он судья и что вот этой головешкой будет давать сигнал.
Катерина видела, как Иван Семеныч все с той же торжественностью вышел из обступивших его и двинулся в сторону от мостка. Сосредоточенный, весь напрягшийся, он смотрел себе под ноги, на траву, на гладкость ее, и не обращал внимания на насмешливые крики: «Не туда пошел! Эй, не сбеги от спора… Проспорил уже, что ль?!» Когда-то он рассказывал Катерине, как проскакивал на фронте мосты, если они с какой-то стороны порушены, – нужно только заехать сбоку, мчаться почти вдоль реки и резким поворотом влететь на мост. Тогда правая сторона машины как бы приподнималась и машина проскакивала мосток на левых колесах – и вот Иван Семеныч не на машину смотрел, и не на мост, а на путь, разовьет ли машина скорость достаточную? – поворот нужен, и скорость нужна, и не по траве бы ему сейчас ехать.
В разгар спора меж машинами, кострами и людьми вдруг оказался жеребенок. Он появился с этаким шалым видом, взбрыкивал землю копытцами и выпендривался.
– Куда? Куд-да?..
– Гони его!
– Эко чудо!
Все повеселели, жеребенок был глуп и чуден среди спора. От смеха и возбужденных голосов он разгулялся еще больше, бегал, бил землю на том самом кривом и хитром маршруте, что наметил себе Иван Семеныч.
– Да ладно, Семеныч, – заорали весело и молодо шофера: жеребенок был конь, первородное человеческое движение, древность, ноги в стременах. – Не мешает он! А пусть его там в сторонке.
– Пусть посмотрит!
– Валяй, Семеныч! Он, может, тоже в споре!
Но Иван Семеныч прикрикнул, и пацаны погнали того с лужайки, с сочной травы, что у прогнившего моста.
Катерина, стоя поодаль, видела, как Иван Семеныч влез в машину, начал кружить и кружить по лугу, выбирая заход под нужным углом и все не решаясь. Он набирал предельную скорость, ревом наполнилось поле, машина давала круги, и не только девки, но и шоферня чуть отступала, отстранялась. Машина влетела на мосток, проскочила, все загудели в восторге, а Иван Семеныч вылез, – гордый, высмеиваемый, «сержант», подняв голову, он шел к ним, и они тянули руки, спешили, даже обнять хотели…
Катерина вымела двор. Она думала о телке, не рано ли зарезала, не пропадет ли мясо. Она уже и не знала, ждать ей Иван Семеныча или не ждать, – она знала лишь то, что он завтра уедет… Был слышен его голос за семь дворов. С кем-то блуждая, Иван Семеныч набрел на свой собственный дом и теперь шумно уносил портрет умершего сынишки – дескать, он уезжает и, дескать, на могилке Васенькиной он будет уже не скоро.
Голос его звучал раскатисто:
– Потише хочешь?.. Вор я разве, чтоб потише? Иван Семеныч не вор, а честный человек…
Затем его голос опять объявился среди шоферов, там все еще картошку пекли, шумели, пели и прощались с девками. А Иван Семеныч был что-то неуверенный, смеялись над ним, что ли. Как-то вымученно, виновато говорил сквозь смех его голос:
