Так, вроде бы, привыкало племя к новым своим уродам, но летом поселок посетила иная мысль. Было выдвинуто совсем другое обвинение.
Дело в том, что у Сережи к майским, как раз когда все приехали на посадки, началось обострение. Весеннее, как у всех психов. Сережа очень кричал в доме. Там все грохотало, валилось, бешено лаял Джерри, а потом вдруг шум затих.
Бабы-соседки, чуткие и все как одна догадливые на самые такие темы, поняли коллективным разумом, что дело нечисто: Сережка повалил мать. Она, вроде того (ближайшие дачи были на стреме), еле ползала по участку после всех таких дел. Была бледная и не отвечала на вопросы из-за сетки, отгораживающей ее от соседей, просто как сама сумасшедшая. Он же зверь, животное, спрашивали ее, как вы там. Она не отвечала никому. Ясное дело. И по участкам ползло: ему все равно на что взлезть, обезьяна.
Мать, однако, вела себя в дальнейшем как обычно, ходила за молоком к Татьяне, а на ее вопрос, не случилось ли чего, вид у вас какой-то неважный, отвечала – нет, ничего, все идет как шло, изменений в судьбе не предвидится.
Вот в то лето у них впервые появились признаки зажиточности, мать Сережи поставила более высокий забор, теперь частично скрылся из виду этот зоопарк, в котором лаяли в два голоса животные, Сергей и Джерри, лаяли на каждого пешехода и в особенности на машины. И больше никто с улицы через забор не пулял камнями в несчастного Сережу, мать все рассчитала, всю высоту, правильно. И только когда дети сообразили и стали стрелять из рогаток с высокого дерева, растущего на другой стороне проулка, мать, видимо, задумалась. И глухой ночью дерево это было спилено неизвестно кем, все слышали, что работает бензопила и одинаково лают две собаки. По домикам встрепенулись, а потом поняли, что не у нас, и ладно. Но где, увидели только утром. Свалено дерево было правильно, вдоль забора, ничего не повредили, и время выбрали, когда хозяева убрались на ночь в город. А что сомневаться, все погрузились с криками в машину и уехали в десять вечера. Не в гости же в такую пору.
Но что сын действительно использует мать, все это в результате тоже поняли, беготня по участку была видна из-за сеток по соседним огородам, мать скрывалась в доме, он тоже, взрослый псих, мужчина, что вы хотите, и она вынуждена была отдаться, слишком слаба оказалась к закату. Может, она боялась, что он кого-то еще завалит, и брала грех на себя, предположила Агнесса.
Никто ничего не видел и не слышал, но племя от первого огонька, от легкой догадки зажигается и тогда уже всё понимает, причем самым бесстыжим, самым развратным образом, такова особенность коллективного разума. Ему являются наиболее дикие из возможных вещей, подсовывая сцены почище чем в порнофильмах. А некоторые говорили, что она и с коблом своим живет, вон как его гладит и кормит!
Тут налицо было осуществление самых смелых предположений, даже желаний, если говорить точнее. Так сказать, порнография в устном виде, фольклорный жанр, заветные, т. е. неприличные, сказки. Народное творчество в стиле Боккаччо. Человек ведь везде и всегда один и тот же, и авторы порнофильмов – не больные выродки, а трезвые люди, понимающие аудиторию.
Поселок открыто, посмеиваясь, выражал свое отношение к бедной матери, когда она проходила мимо – на станцию в ларек или к Тане за молоком. В дело включились болельщики за кандидатов в очереди на членство, собираясь вызвать психоперевозку и очистить дачный кооператив от всего позорного, а затем отдать домик очередникам.
Вдова же, делать нечего, продолжала жить в позоре, предполагаемая жена своего сына и жена собаки, квартиру-то в городе она сдала и купила даже сильно хромой велосипед и ездила на нем на станцию, и ее с участка провожал тоскливый вой двух заранее тоскующих существ. Они по ней тосковали в ее краткие отлучки, а уж в длинные поездки в Москву она убиралась всегда тайно, боясь поселковых, всегда на ночь глядя, когда огоньки гасли, мчалась на велосипеде, возбуждая всех чужих собак по пути (которые глушили своих ее зверей). И возвращалась она ранним днем, видимо, уже с пенсией или с платой за квартиру.
Своей единственной собеседнице, козиной матери, она тоже ничего не рассказывала нового, все больше слушала и кивала, глядя своими отсутствующими глазами в лицо Татьяны, и с каждым годом она все больше ссыхалась, а годов этих было ровным счетом десять.
Как-то однажды вдруг никого не оказалось в доме, и всё.
То ли мать почувствовала приближение своего конца, то ли ее сын-собака захворал и она вызвала ночью скорую, но как? К Тане, козьей матери, она не обращалась, а ведь именно с ней у нее был единственный контакт. Но как-то собачья мать справилась, смерть не застала ее врасплох, она заранее приняла меры, оформила своего Сережу в ПНИ, психоневрологический интернат, чего раньше не хотела делать ни за что (козиная мать неоднократно заводила такой разговор, всем же будет легче, а дети неблагодарные твари, вот взять хотя бы мою, которая чертей гоняет, – но жена собаки один раз ответила, что их там, в ПНИ, мучают, колют им галоперидол, их парализует, и конец. Убивают. Там Освенцим, добавила она).
Всё, исчезла мать, исчез собака-сын и собака Джерри, ее мужья, дым больше не курился над крышей домика, и претендент там не поселился, потому что все уже было разграблено и разбито поселком, да и домишка почти развалился, причем очень быстро. Как будто это она поддерживала его своими тощими плечами, она, жена собаки.
Окна и двери поженили местные алкаши, а вещи растащили и раньше, причем соседушки, племя. Одна семейка протоптала дорожку, а остальные всполошились, как же так, нам ничего, а им всё. Все оставленное без охраны разъест разум племени, в том числе и человеческий материал, заметьте. Заметьте.
Испытательный срок, и всё
Интересно, что в чужом дому одни чувствуют себя хорошо, и хозяевам именно такая позиция нравится. Другие же, придя, чувствуют себя стесненно, как-то жмутся, и хозяева тоже ощущают эту стесненность, и им это неприятно, скорей бы ушел.
И вот, когда мужчина входит к женщине как хозяин в первый же раз (это че у тебя, выкинем), баба на это всегда покупается и начинает бормотать, что собиралась, но все некогда. Слово «выкинем» вселяет в нее надежду, что ли.
И вот он, такой, приходит, деловой, все схватывающий, «что у тебя парень не спит, телик смотрит», и кругом одни соображения. Пошел в уборную и в результате на следующий день опять пришел (а предыдущий вечер кончился на том, что переночевали вместе) и принес седло от унитаза! Затем, ища места для своей сумки в прихожей, увидел дверцы, это что, стенной шкаф, открыл, посыпались какие-то папки (Лара работала в газете), выпал тяжелый ящик, раскрылся.
– Это не место, – поднимая ящик, сказал мужик, – вообще тут нет места, отдельная квартира называется.
С грузом на плече он подошел к приоткрытому окну и вывалил ящик наружу. Попутно сковырнул кастрюлю и горшок с цветком с подоконника. Разлился борщ, посыпалась сухая земля.
Пока женщина вытирала пол и подоконник, мужчина пришел с еще одним ящиком.
– Погоди, это нужно, – крикнула она и перехватила ящик.
– Ну я тогда не знаю, – с вызовом произнес он и пошел в прихожую.
Она испугалась – сейчас этот уйдет – и, поставив ящик под детскую тахту, кинулась за ним следом, но передумала останавливать посетителя, а мимо него помчалась с третьего этажа. Там, внизу, она стала разбирать все выпавшее из выкинутого ящика. Это была старая обувь. «Хорошо что поздно, – подумала она, таща груду мокрых вонючих туфель и стоптанных сапог в помойку, – никто не заметил». Среди оставшегося на тротуаре в следующий заход она вдруг обнаружила новые детские сапоги – как раз Димке на эту зиму! Подруга подарила, ее парню осенью новые сапоги оказались малы. И валенки мокрые пришлось взять, пригодятся Димке.
Вернулась радостная домой, увидела, что мужчина доедает со сковородки холодную жареную картошку с котлетами – Димка опять ничего не поел, – и радостно сообщила, что вот где нашлись еще год назад подаренные сапоги! Для этого надо было выкинуть, ага?
Тот, к кому она обращалась, только дернул плечом.
И ни слова про то, что все было расшвыряно по мокрому тротуару и по лужам, тем более у соседей под окнами, хорошо, что уже все спали. И валенки быстро спрятала в тот же шкаф, пока этот стоял спиной и ел, почему-то ножиком и пальцем.
А, вся посуда стоит после вчерашнего в раковине! Сам же и сложил все туда.
Но сегодня он этим брезгует.
– И еще выкину, – с набитым ртом сказал едок, – все из шкафа, завтра.
Затем он посетил туалет с новым сиденьем под мышкой, вынес оттуда старое и тоже кинул в кухонное окно.
Хозяйка помчалась вниз, треск и гул разнеслись по окрестностям.
