Я неопределенно кивнул:
– Так-то оно так. Только я тебе еще раз заявляю. Наталка ни при чем. Она по любви за Янкелем ходит. Она ничего не знает, и если ты ей хоть одно слово скажешь – ты сам будешь предатель тайны. Понял?
Гриша смотрел серьезно:
– Понял.
Я продолжил маневр:
– Мне Наталке надо объяснить, почему я стремительно ухожу. Дай мне три минуты. Ты ж понимаешь, если мы с ней сообщники, так мы и так уже сто раз все обсудили. А если нет, три минуты для тебя – тьфу. А ей спокойней. И мне спокойней. Я ж на ответственное дело иду. И для тебя в первую очередь ответственное.
– Черт с тобой. Засекаю.
Гриша выбросил левую руку вперед и ловко согнул под прямым углом. Как виселицу.
Стукнул пальцем по циферблату трофейных часов:
– Ну!
Я отвел Наталку в самый дальний угол кухни.
Хриплю шепотом:
– Я сейчас пойду. Куда – тебе не надо знать. Завтра к вечеру вернусь. Если не вернусь до десяти вечера – значит, меня арестовали. Начинай меня поливать грязью и от Янкеля отрекайся на чем свет стоит. Гриша хочет Янкеля и меня накрыть. Ты ничего не знаешь. У тебя любовь.
Наталка кивала, но было заметно, что с сомнением. В какой бок сомнение – выяснять некогда.
Больше мы с ней не перекинулись ни одним словом.
Поели наскоро.
Я при Грише во всеуслышанье сказал:
– Наталка, разреши, Гриша у тебя денек поживет. А я вернусь, заберу его у тебя. В лес пойдем, он любит в лесу походить. Да, Гриша?
Гриша сказал определенно:
– Не люблю. Помни, Нишка. Не люблю.
Вина моя захлестывала меня с головой. И от нее мне стало тепло. Шел я быстро. Цветок бежал за мной.
Если б я не тратил время на нежности и взгляды, а изложил Наталке правду про Гришу, все могло б повернуться на лучшее. Она б мне подсказала, мы б разработали план. А теперь план был на мне одном.
И состоял он в следующем: во‑первых, добраться до Чернигова.
Найти Субботина.
Дальше плана уже не стояло. Стоял один страх. И страх гнал меня в спину, в шею, в голову.
До Козельца добрался еле живой.
Дальше попался мужик на санях. Подвез немного. Потом попутка с молоком. Шофер сжалился. Без денег пустил в кабину.
В Чернигове оказался в утренних сумерках.
Добрел до улицы Коцюбинского. Дом Субботина не светился ни единым светом.
В дверь я постучал тихо. Но Субботин открыл сразу. Внутри комнаты горела свечка.
Я подумал, что он меня не узнает при таком накале и прошептал:
– Это я, Нисл.
Субботин замер. Охватил меня всего взглядом. Возможно, с толку его сбило то, что у меня в ногах скрутился Цветок и весь мой облик представлял собой здоровенный куль.
Субботин громко сказал:
– Сейчас вынесу хлеба. Подожди.
Захлопнул дверь. Через пару длинных минут высунул руку с куском хлеба.
– На! Держи! – И почти неслышно прямо мне в ухо: – В восемь часов возле Пятницкой церкви. – И опять во весь голос: – Иди, иди, больше не дам!
Я вышел на улицу с хлебом в руке. Постоял. Который был час, я представления составить не мог. По моим прикидкам – не сильно около восьми.
Двинулся в сторону Пятницкой.
Шел быстро. Смотрел под ноги. Цветок крутился, нюхал снег. Подавал пример стойкости. Конечно, хотел кушать. Но не просил.
Хлеб я спрятал в карман, так как не знал, что ждет впереди.
Пятницкая стояла в развалинах. Но заметно было, что идут восстановительные работы. Я без труда затерялся в кучах кирпичей и бревен. Занял наблюдательное место.
Вскоре увидел Субботина. Он не смотрел по сторонам. Шел как бы по своему делу. Прошел мимо Пятницкой. Я не двинулся. Потом он вернулся и пошел в другом направлении. Я опять не двинулся. Держал Цветка за пасть, чтоб не гавкнул.
Когда Субботин появился в третий раз, я отпустил Цветка. Он гавкнул. Субботин вскинул голову. Мне показалось, что он сейчас гавкнет в ответ. Но он только легонько кивнул. Зашел в развалины.
Тогда я приблизился к нему.
Субботин сел на камень. Молча посмотрел на меня.
– Ну?
– Валерий Иванович, это я. Нисл Зайденбанд.
– Вижу. Рассказывай быстро.
Я сказал, что есть человек, который меня намерен выдать. Спросил, что мне делать.
Субботин ответил не прямо:
– А как ты рассчитывал, когда в Остёр шуганул?
Я удивился, что он знает про Остёр.
– Знаю – не знаю… Тоже мне, секрет и тайна… Все бегут туда, где можно за кого-то зацепиться. К родным, к знакомым. На том и горят. Все горят. И все бегут. И ты тоже. Сильно захотели бы – нашли. И найдут. Разослали приметы. Пока тихо. Где хоронился?
Я рассказал подробно по Янкеля. Про землянку. Про то, что Янкель в лес намерен собрать евреев и отбиваться на крайний случай.
Субботин слушал с интересом. В некоторых местах вставлял вопросы. Сколько человек у Янкеля в наметке. Есть оружие или нету. Какие настроения в Остре и окрестностях у евреев и населения.
Я говорил, что знал.
Наконец, Субботин спросил, кто напал на мой след. Я рассказал про Гришу Винниченку и его милицейскую должность. Рассказал, что я ему признался нечаянно. Но про то, что приплел спецзадание, язык не повернулся.
– Зачем ты ко мне явился? Чтоб я убил Гришку? Сам не можешь?
Я остолбенел.
Субботин продолжал:
– Ты прячешься от совершенного тобой убийства человека. Появился еще один человек, который про это убийство узнал. Потом появится еще кто-то. Или Янкелю надоест с тобой возиться. Есть простой выход – всех последующих, включая Гришу и Янкеля, убивать. Как тебе такое?
Я молчал.
Субботин злился.
– Вася, ты кашу заварил. Я проявил слабость ради нашего общего партизанского прошлого. Но ты на это прошлое новое накрутил. Еще Янкель со своими евреями. Тоже мне, оборонщик! За тобой теперь, кроме тутошних твоих стариков, – Янкель. И еще, наверное, кто-то, кто за Янкелем. И конца нету. Поверь мне, нету конца. Подлота в том, что каждый кого-то может потянуть. На этом все держится. И плохое, и хорошее. Особенно плохое.
Цветок подал голос. Я отщипнул ему хлеба, чтоб вызвать его молчание.
Субботин смотрел, как ест собака. Погладил по шерсти.
– В общем, так, Вася… Есть выход номер один. Тебе исчезнуть с лица земли в фигуральном смысле. Но так исчезать ты не способен. Ты сам показал, что не способен. Выход номер второй. Тебе пойти самому с повинной. Но тогда и Янкель, и старики, и девчонка твоя артистка за тобой пойдут по веревочке. Тебя расколют, как орех. И не заметишь. Но. Выход номер три. Самый что ни на есть хороший. Если ты сам себя порешишь, ты делу положишь конец. Вроде совесть не выдержала напряжения. Как смотришь на это?
Я молчал. Слова отскакивали от моей головы, как горох. Надю Приходько я уже совсем забыл, и мне ее не было жалко. Но Наталка Радченко… Наталку жалелось до отчаяния. И перед Субботиным стыдно. Он же главным пособником пойдет.
– Ты понимаешь, что я говорю? Ты должен сам себя лишить жизни. Как выберешь: повеситься, утопиться. И чтоб тебя потом нашли мертвого. Чтоб обязательно нашли.
Я кивнул.
– Что ты киваешь! Что ты киваешь! Поздно! Раньше надо было. Теперь у нас Винниченко Григорий. Янкель твой на первый план выйдет во всей еврейской красоте. Еще кто тебя видел в последние дни?
Я вспомнил Охрима Щербака. Назвал.
– Партизаны… Засранцы! – Субботин поднялся.
Я понял, что сейчас он уйдет. И уже ничего поправить нельзя. Даже если я умру на месте. Уже ничего не исправлю. Но все равно умереть надо.
Я подал последний голос:
– Не думайте, Валерий Иванович, что я не могу сам умереть. Я могу. Вы сейчас пойдете, и я смогу. Об камень голову себе разобью. Или еще как. Гриша знает, что я до войны считался дурной. Он считает, я дурной и остался. А с дурного какой спрос? Правда?
Мне казалось, я говорил весело.
Субботин повернулся ко мне спиной. Руки в карманах ватника.
Я добавил:
– Валерий Иванович, идите. Не ваше это дело. Мое дело. Я понимаю. Не сомневайтесь.
Субботин обернулся. Глаза его стрельнули в меня, как пистолет:
– Ах ты сволочь! Что ты про меня знаешь? Что ты мне тут в душу плюешь? Думаешь, там место есть, чтоб плюнуть?
Я не знал, что ответить. Смотрел вслед, пока Субботин не исчез в провале.
И вот настал мой час.
Я сел на большой камень. Вспомнил, как живую, банку с новиковской отравой. Банку темного стекла. И бумажку на банке – желтую, с черными буквами – ЯДЪ.
Нету у меня яда. Нету.
Вода холодная. Пока до Десны добредешь, там лед. Нужно вешаться.
Снял кожух, рубашку. Порвал рубашку на полосы. Связал веревку. Глазами искал, как перекинуть. Петлю вязал долго. Не получалась. Когда получилась, я передумал. Не от страха. Страха уже не было. Просто захотелось еще немного посидеть спокойно.
Цветок заскулил.
Я отдал ему хлеб и сказал:
– Беги, Цветок, куда-нибудь. Хоть куда ж нибудь… – И показал за стену.
Цветок покрутился за хвостом и выбежал.
Я остался один. Захотелось курить. В решительную минуту надо.
