Это Вера.
…Варя уснула прямо на полу. Да в комнате ничего больше и не было. Старичок им даже свечки не оставил. Ульяна с Кондратом еще долго о чем-то шептались в темноте.
Когда наступило молочное зимнее утро, Варя увидела, что свет в их комнату проникает через половину окна. Другая половина принадлежала уже другим. Комната была узкая и длинная. И головокружительно высокая, как глубокий колодец. Далеко под потолком была еще одна половинка окна. На потолке нарисованы очень красивые люди. Двое. Половину платья женщины не было видно. Две птицы смотрели в разные стороны. Но их тоже не было видно полностью. Только по грудки.
…Кондрат устроился на завод. Это оттуда ему дали эту комнату. Каждое утро он уходил и поздно вечером возвращался. Шел пешком. Изредка везло, и кто-нибудь подбрасывал его. Но только до поворота на усадьбу. А там еще верста…
Ульяна стала замечать, что очень устает. С ней была мамина икона, и она часто молила ее простить ей грехи и дать сил побольше. Она как-то спросила Кондрата, как он думает: есть ли здесь ИХ церковь? Кондрат хмыкнул. «Есть. Только обыкновенная. Хочешь – сходи». Ульяна испугалась. «Они ж и крестятся не так!»
«Да какая разница, как крестится?!» – был ответ Кондрата. Ульяна в ужасе смотрела на него. Только теперь она увидела, за кого замуж пошла. Она вспомнила мать. Долго молилась перед своей иконой. Но чувствовала – нет ей прощения. Потому что молчала икона.
«Да что ты, Кондратушка?»
«Я теперь пролетариат. Гегемон.»
«Ге… Кто?»
Ульяна заболела. Сильный жар мучил ее две недели. В бреду она все пыталась вспомнить, кто же теперь ее муж? Ге… ге…
Кондрат уж думал, помрет она. Но Ульяна поднялась. Правда, жар с тех пор часто возвращался, особенно к вечеру, и на щеках часто вспыхивали и гасли красные пятна. Она родила в этом доме сына. Но мальчик быстро умер. Ульяна так убивалась, так убивалась по нему. И не окрестила его. Как же он там теперь? И где его было крестить?
Ульяна как-то позвала к себе Варю и попросила помолиться вместе.
Но Варя как-то неловко улыбнулась и убежала. Она отказалась молиться с матерью… Ульяна плакала. «Доченька! Моя добрая девочка».
Если бы Варя могла словами объяснить, то сказала бы, что теперь какими-то смешными и нелепыми казались ей простые слова деревенской молитвы. Их Дом был слишком велик и прекрасен, наивные слова веры звучали бы в нем, как детская считалочка в устах седого господина. Так представлялось Варе. Эти домашние молитвы прочно связывались у нее с теплой печкой, вонючими тулупами на ней, с котом, с запахом квашеной капусты и теста… Да и отец сказал, что глупости это…
…Ульяна теперь часто плакала.
Хирела она день ото дня душевной мукой. Пусто ей было в мире. Не к кому душой прислониться. И икона молчала.
…Ульяна ушла до следующей зимы. Туберкулез убил ее. Через три месяца после смерти сына. Она угасала тихо, но все умоляла Кондрата вернуться домой, в деревню «Добрую». Верила, что вылечат ее родные леса. Кондрат угрюмо молчал и хмурился.
А перед самым концом сказала со всей страстью, которая еще осталась в сердце:
– Уезжайте, уезжайте отсюда! Уезжайте!!!
– Глупая баба, – ворчал Кондрат. – Это барские хоромы!
Все звали усадьбу Вахрушинским домом. Варя повторяла за всеми, но не понимала, что это значит. Дом стоял на берегу реки, к которой шел сначала пологий, а в конце – крутой спуск. Двухвековые липы, огромные, необозримые, казавшиеся Варе сказочными великанами, составляли графский парк. Это место так и звали. Графский парк. И была в нем одна лиственница. Воистину чудовищных размеров. Усадьба была в виде буквы «П». Верхушкой этой буквы дом был обращен к реке. Фасад же и два флигеля смотрели на дорогу.
…Через год после смерти Ульяны Кондрат привел в дом другую женщину. Варя поняла, что женщина эта очень больная. Она почти не ходила. Все лежала на кровати. Кондрат сам все делал. И по дому, и на заводе. Да Варя ему помогала. Ей исполнилось всего-навсего восемь лет.
Особенно страшно болела мачеха три дня в месяц. Она лежала в кровати, вся заливаясь кровью, а Варя целыми днями бегала стирать все ее белье и простыни к реке. Очень больная мачеха. Бывало бредет Варя с корзиной белья, а по лицу слезы сами бегут. «О чем только думал отец, когда ее в дом приводил?!» Ведь все ей, Варе приходится за ней убирать. И соседки все ее жалели. Только головами качали, но Варя знала – жалеют они ее. Лучше бы себя пожалели. Тетя Зина – калека с детства, на обе ноги хромает и косая на пол лица, у тети Клавы мужа топором зарубили. Здесь же, в Вахрушинском Доме. Ее тоже хотели убить, но дела черного не доделали. Врачи ее спасли. Пластину в голову вставили. Жуть!
Молодой Кондрат веселый, заводной был. Песни пел, на балалайке играл, а как плясал!
В один из дней мачеха вдруг исчезла. Как испарилась. Кондрат, хмурясь, сказал Варе, что она умерла. Варя, стыдно сказать, обрадовалась и вздохнула с облегчением. Да и не удивилась она ничуть. Куда более странно, что мачеха смогла прожить столько, если каждый месяц из нее выходило столько крови! Варя так и думала: «У нее крови не осталась. Вся вытекла». Мачеха даже как-то приснилась ей. Бледная, страшная. Мама не снилась никогда. Вообще, Варе за всю жизнь приснилось всего сна два-три. Да и те – только в детстве. Она никогда их не помнила. Кроме этого. Став взрослой, Варя вообще забыла, что значит видеть сны.
Потом Кондрат себе еще женщину нашел, ходил к ней сам. Потом – к другой… но так и не прикаялся, не прирос ни к кому.
…Спуск к речке от Вахрушинского дома. Две девочки бегут вниз. Вера и Елена. Вере всего восемь. Это она кружилась в вальсе под музыку Ланнера. Лена старше сестры лет на шесть. Вниз, вниз, все быстрее и быстрее. Вот-вот ноги не выдержат огромных прыжков – и тогда кубарем с горы… Едва сумели остановится… Смех, визг. Лена первым делом скинула туфли и опустила ноги в воду, сидя на свежесрубленных мостках. Дерево такое чистое, гладкое, резные белясины, поверх их – перила… На них оперлась Вера. И затихла, залюбовавшись рекой… Лето. Утро. Последние розовые облачка отражаются в теплой воде… И вдруг – бах! Лена скинула ее в воду. Облачка разбежались кругами. Вера, барахтаясь, кричала, что отцу пожалуется:
– И он тебя как Нинку накажет!
– Ах, это из-за тебя Нинка в чулане?! Ах, так!
И Лена повернулась, чтобы уйти.
– Стой! Лена! Вытащи меня! – взмолилась младшая. – Я замерзла!
– Ладно уж! – Лена вернулась. – Только чур! Отцу сама признаешься. – Обещаешь?!
– Обещаю.
Лена протянула сестре руку.
Варя, вытянув руку к ледяной воде, полоскала белье. Пальцы у нее стали совсем красными и уже давно ничего не чувствовали. По реке плыл лед.
На коленях Варя стояла на тех самых мостках, с которых сестры Вахрушины спускались купаться. Только резных белясин уже не было – пошли кому-то на дрова. Они были грубо выломаны, и на их месте зияли дыры. Сами мостки почернели от дождей и снегов. Сгнили кое-где.
Наконец, последняя вещь. Отцова гимнастерка. Строго говоря, гимнастерка эта была не его. Так, выменял у кого-то на блошином рынке. Но отец ею дорожил. И это Варя знала.
Вдруг – как за рукав водяной дернул – выхватило течение из помертвевших пальцев темно-зеленый лоскут. И сразу на дно пошел. Камнем. Варя сама чуть в ледяную воду не свалилась. Мостки подгнили.
Ох, Варя ревела. Ох, ревела. Как домой дошла – не помнила. Все слезы застили. Соседи на нее во все глаза глядели. «Вот девка горемычная!» Варя и не помнила, как к ней все соседский мальчишка Витька с вопросом приставал: «Варь, а Варь, что случилось-то?»
…Сбившееся горячее дыхание. Брусчатые камни садовой дорожки летят навстречу выбрасываемым вперед ножкам. Они выпрыгивают из-под длинной струящейся юбки, похожей на перевернутый цветок лилии. Витая ограда. Цветник. Любимый. Мамин. Какой он огромный! А какие у него глаза огромные! Как он смотрел-то! Там, в театре, на сцене нашей…
Над домом видны липы, что сажал еще граф Федор Андреевич Толстой. Дом только что отделан заново.
Вася быстро открыл дверь. Улыбается. Мраморные ступеньки. Теперь поворот. Широкая высокая лестница на второй этаж. Не упасть! Какие у него глаза!
В нишах вдоль лестницы мраморная Афина смотрит на стоящего напротив Аполлона. Миртовые деревца в кадках вдоль лестницы. Какие они милые! Все вокруг – просто чудо!
Колонны желтого с прожилками и голубого мрамора. Прямо Венский дворец! Нет, там акустика лучше. Ну, неважно. Второй этаж. Танцевальная зала. Потолок с росписью. Кто, интересно, эти люди? Дамы в кринолинах. Умора. Балкон. Чудо. Свежий воздух. Балкон огромный. Надо будет папеньку попросить на нем танцы нам устроить! Какой вид на нашу речку!
Разгоряченная Анна облокотилась о мраморные перила. Внизу мирно текла река, тихо шумели липы, цвела душная, сладкая мальва, и только со стороны здания домашнего театра доносился смех и говор…
