– Анна!
Она обернулась.
– Лена!
– Ты почему здесь, а не со всеми?
– Сбежала… Не могу больше…
– У тебя глаза горят! Анна! Ты влюбилась?! Опять!
– Ленка! Прекрати! Ты представь: в этой зале танцевала сама Закревская с Пушкиным! Ведь это ей он посвятил: «Счастлив, кто избран своенравно…»
– И ты вообразила себя Закревской? – Лена фыркнула.
– Ты противная! Неужели ты не можешь думать хоть о чем-нибудь, кроме хозяйства, конюшни и выгодных продаж! Вся в отца! Ты только посмотри на этот закат, Лена! Я люблю этот закат! Сегодня… И еще десять тысяч таких же закатов на этом балконе! Я всех люблю… и лес, и речку… Давай решим: каждый тысячный закат – праздник! И чтоб непременно – самый красивый! Чтобы танцы! Художника пригласим! Пусть нарисует закат…
Анна смотрела в небо с тем глупым и счастливым выражением, которое бывает только в юности и только тогда, когда мы знаем: на нас никто не смотрит…
Лед давно ушел с реки. Пригревало весеннее солнце. Но Варе все равно было холодно: она вечно мерзла. Сидя на пригорке, она смотрела в мертвые окна полуразрушенного здания рядом с усадьбой. Что это было? Конюшни? Кухня? При одной мысли о кухне засосало в животе. Кто говорит – тиатр. Что такое? И вдруг Варя услышала истошный крик:
– Варя! Варька!!!!
Крик был со стороны реки, от самой воды. Она вскочила и бросилась вниз. Вокруг – бурьян, крапива, репейник выше роста человека. Весь графский парк зарос. Варя вся окрапивилась, летела напролом. Тонет Витька, что ли? Его голос. Она узнала. Бежала шибко, да упала, споткнувшись, выбравшись из бурьяна. Колено расшибла. Когда доковыляла вниз, увидела Витьку, размахивающего какой-то тряпкой на палке, как флагом. Когда пригляделась, забыла всякую боль в колене. Бросилась. Стала ловить лоскут. А Витька ржет, удочку к небу от нее тянет. Играет, дразнит. Варя чуть не разревелась сызнова. Отцову гимнастерку выловил!
Кондрат ее еще потом долго, много лет носил…
Их главный дом в Москве был весь красно-белый, похожий на сказочный дом-леденец братьев Гримм или старинный русский терем, с белоснежными вензелями над каждым прихотливым изгибом фасада. И у кого-то еще язык поворачивается называть этот стиль псевдорусским!..Замоскворечье. Дом-терем неожиданно выныривал из-за деревьев на Садовом. Все вокруг – вплоть до набережной Москвы-реки, вместе с Отводным каналом – все была их земля. Но Вера больше всего любила маленький внутренний садик. Они еще звали его французским. Ничей посторонний взор не мог проникнуть сюда. И тишина. Весь дом и внутри и снаружи – над входом и окнами – был украшен арками, напоминающими купола церквей, только вытянутые вверх, потолки – тоже купольные, как в русских царских палатах. А уж роспись. Вера могла часами всматриваться в ее узоры, представляя себе то чей-то профиль, то голову домового, то просто лабиринты, в которых она, потерянная, блуждала, ища выхода… Зеленое по красному. Узоры переплетенной сказочной травы…
Чаще всего они сидели в просторной детской. Собственно, детьми они себя уже давно не чувствовали, даже Вера. Но так уж привыкли называть эту огромную комнату. Рядом была столовая и гостиная. С помощью современного приспособления еда в столовую подавалась прямо снизу, из кухни. В гостиной стоял рояль и удобные кресла, обитые красным бархатом, с витыми ножками и головками ангелов. Половиной отца был кабинет и библиотека. Туда им ходу не было. Лишь иногда, в виде поощрения или прибывая в хорошем расположении духа после очередного приобретения для своей коллекции, отец звал их туда, чтобы показать новую картину, веер, или пуанты балерины, или фотографию актрисы, подписанную ей собственноручно. И тогда Вера с трепетом обозревала огромный, выгнутый, как лук, стол, просторное деревянное отцовское кресло, портрет балерины в полный рост, фигурку танцующей Павловой из бронзы, эскизы к декорациям Поленова, Врубеля, Бакста, Головина. Потом все те сокровища, которым не нашлось места в кабинете, отправлялись вниз, на первый этаж, где хранилась остальная часть коллекции.
Всегда с собой отец носил только бумажник – просто четырехугольник из светлой кожи. Но он был не совсем обычный. Однажды шутки ради все актеры – гости его дома – расписались на этом бумажнике, который столь часто открывался для них, для театра, для всего, что с ним связано…
Уже став взрослой, Вера часто думала, что отец пытался схватить то, что поймать невозможно – сиюминутность актерской игры, ее мгновенную смерть, поворот головы актрисы, ее глубокий и томный взгляд, душу умирающего лебедя…
Когда началась ВОЙНА, Варе было уже двадцать шесть, а Кондрату – пятьдесят пять лет. Она все еще была не замужем и работала на том же заводе, что и отец. Монотонно проверяла качество одной-единственной детали для швейной машинки – шпульки.
Завод переоборудовали для военных целей, а отца забрали в солдаты.
И началась для Вари тяжелая и голодная жизнь. Еще голоднее, чем раньше. Перед войной они, правда, немного вздохнули. Даже ковер купили на стенку (крашеное одеяло с оленями).
Теперь Варя одна возвращалась в Дом, поднималась по мраморным ступеням на второй этаж и забивалась в высокий холодный стакан своей комнаты. Она смотрела на оленей и думала, как там отец, и не отнести ли ковер на блошиный рынок и не выручить ли за него хлеба. Или яиц. Как яиц хотелось! Варя вспомнила, как когда-то в детстве дед раздавил их в своих валенках. И ей стало тоскливо. А вдруг еще хуже будет? Нет, погодить с ковром надо. Пойти, нарыть турнепса, что ли? Он сладенький.
Отец умирал. Дети поняли это по лицу матери, и потому, что приходил священник и долго беседовал с отцом. Была весна. Москва-река уже не была столь мутной, а французский дворик начал одеваться нежной зеленью.
Коллекция отца давно заполонила весь дом: подвалы, библиотеку, гостиную, детскую, даже столовую. Он часто говорил, что его коллекция выживает его из дома.
Он позвал детей. Они встали полукругом: Анна, Сергей, Лена, Нина, Вера. Он строго наказал им:
– Не обижайте тех, кто работает на вас… Отдайте мою коллекцию людям… Всем… Главное. Обещайте… Отдать «Александровское» детям-сиротам.
Анна вздрогнула. Сергей внутренне напрягся. Никто не плакал, кроме Веры. Она часто-часто кивала головой, во всем соглашаясь с завещанием отца.
– Остальное – продайте. Все заводы и фабрики, все магазины. И уезжайте! Уезжайте срочно! За границу… Срочно!!!
– Папа! – не выдержала Анна.
Он сурово сверкнул на дочь глазами.
– Почему? – тихо спросила она.
– «Александровское» досталось нам за долги. Дед рассказывал: уж больно убивалась графиня, когда съезжала… Смущает меня это…
– А за границу зачем? – с деланным мальчишеским безразличием поинтересовался Сергей.
– Мне сон был.
– Но это сон, папа! – выпалила Анна.
– Молчать!!!
Был 1916 год.
Кондрат домой с войны не вернулся. И похоронки на него не было. Варя решила пойти в военкомат.
К концу войны она уже была замужем. Нехорошо это, конечно, замуж без разрешения и благословения отца идти, но сколь можно ждать-то? Годы идут.
Соседа Витьку, что выловил отцову гимнастерку, убили под Сталинградом.
В военкомате ей ничего про отца не сказали. Человек долго рылся в бумагах, потом куда-то звонил. Фамилию и имя отца называл. Ждал. Внимательно слушал, кивал головой. А, повесив трубку, вдруг сказал, не глядя Варе в глаза, что ничего ей сообщить не может. Она чувствовала, – всей кожей – знает человек что-то! Но разве от них, военных, добьешься? Смотрел он на нее как-то странно. Иль показалось? Такие холодные глаза. Жуть. Так и ушла ни с чем.
…У Вари родился сын. Щупленький и хиленький, как северное деревце. Таким и вырос. Васенькой назвала. Царственный, значит. С самых пеленок, едва научившись говорить, он сразу начал врать. И откуда только из него это все лезло? Варя недоумевала. Сама она его врать не учила. Муж ее вообще сына видел редко, еще реже – занимался с ним.
Потом родила еще. И снова сына. Этот пожил всего месяца три. Варя вспомнила мать. И почему-то ее слова: «Уезжайте!!! Уезжайте отсюда!!!»
Жили они по-прежнему в Вахрушинском доме. Мраморные статуйки обнаженные – срам! – она всегда говорила – с лестницы куда-то исчезли. Один из флигелей погорел, да так и остался почерневшим. Словно одну руку кто-то Дому отсек. Никто его ремонтировать не собирался. На огромном балконе на реку вечно сушилось белье. Чуть посолидней, чем прежде. Варя с мужем приобрели прочные никелированные кровати со вставками из настоящего красного дерева. Варя ими очень гордилась. Еще в комнате в разное время появились: шкаф, зеркало, швейная машинка, тумба для посуды, которую Варя застилала газетами и, наконец, радиоприемник.
Когда родился второй ребенок, муж ее стал надеяться, что им выделят площадь побольше, а может, вообще… Но со смертью ребенка все его надежды рухнули. Варя же с ужасом думала, что придется уехать из «барских хором»…
