Ой, девочки, девочки, посмотрите же вокруг, красиво как – это уже вмешалась переводчица.
Действительно – очень красиво. Очень. Долины у подножия хребта целиком заросли оливковыми деревьями, и, если смотреть высоко сверху, сплошной покров серебристо-зеленоватой листвы, уходящий за горизонт в солнечной дымке, казался слоем нежнейшего шелка, влажно и неглубоко дышащего по собственной прихоти, – так дышит ранним утром прибрежное море, так, впервые обнажившись и замерев, неслышно сдерживает вдох девчоночья нетроганая грудь, ожидая то ли рук, то ли губ.
Средиземное море было там, за хребтом, но ощущалось уже в Севилье, где по улицам шатались американские военные моряки с бритыми головами и небольшими ежиками волос как раз там, где у католических падре тонзура. Вдоль дорог довольно часто стояли мужички в белой одежде, торгующие апельсинами в сеточных больших мешках, неправдоподобно дешево. Ведро картошки, продаваемой бабулькой на подмосковной обочине, стоило втрое дороже. Это как же понимать? А так – апельсины ночами марокканцы через пролив на фелюгах таскают, – контрабанда… Там они вообще ничего не стоят… А чего ж они у нас-то по два с полтиной? Сколько? Четыре доллара за килограмм. Да ладно, врете – это изумлялся уже шофер – здесь четыре доллара стоит полный баркас… Вот она, эксплуатация рабочего класса – это руководитель Толик. Чьего? – это подумал (про себя) Григорий и улыбнулся саркастически. В ответ ему радостно оскалился групповой стукач.
Малага – это было уже море. Всех предупредили не покупать предлагаемые на улицах золотые украшения: во-первых, поддельные (?!); во-вторых, обратно не ввезешь – на что, спросят, купил (?!!). На улицах торговали голубыми и коричневыми (!!!) гвоздиками, свежей клубникой (начало марта!), ну и золотом. Рыбный рынок потряс не громадными мерланами, от которых можно было отрезать любой понравившийся кусок (!!!!!) и не прочей морской снедью, включая лангустов и прочих гадов морских, а полным отсутствием рыбной вони и блестящей чистотой молочно-белого кафеля.
Чуть поодаль от Малаги по направлению к Гибралтару – Коста-дель-Соль – автобус, уверенно поворачивая запыленной мордой, отыскал высокий белый отель: все как положено – пальмы, шезлонги, голубой бассейн во дворике. А вода, вода, – спрашивали, замирая от надежды, – теплая? В бассейне – двенадцать, в море – десять, – вы что, начало марта только! Жаль…
На следующий день после завтрака постояльцы гостиницы – пожилые датчане и голландцы – дивились, выскочив на балконы, идеальной крепости русского духа: многие из группы сигали с бортика в бассейн – морская же ж вода ж!
Море оказалось не серого цвета, как Черное, а вовсе зеленоватого, с дальним переходом в темную синеву, с большими кораблями совсем у горизонта, – где-то там, через пролив, была Африка, откуда дул несильный теплый ветер; вот он, казалось, весь мир, готов распахнуться – живи в нем, где хочешь… Э, нет, сынок, не здесь наша Родина… В белом пляжном песке часто попадались катышки битума, а в кафе прямо на пляже сидели все те же датчане да голландцы.
В Гибралтаре (экскурсия на полдня), где запирает Геркулесовы столбы принадлежащая Англии гора с пушками и ракетами, Григорий купил себе черные вельветовые джинсы, сделал выбор в пользу потомицы Золотой Орды, долго смотрел на марокканский едва угадывавшийся берег, а пятигорская девица, осознавшая, что задержалась распахнуться, на обратном пути все учила будущего дипломированного лингвиста правильно выговаривать ceresa mia rosada, chinita mia, paloma mia blanca… Григорий даже затосковал беспричинно, – ностальгия, что ли?
На вечеринке в честь русской группы хозяин отеля терзал идеологическую невинность советских молодых людей: и друг-то он Пиночета личный; и на рыбалку выходит в Атлантику раз в неделю, никого не спросясь; и живете вы бедно – в бар не ходите, горничных не дерете, по кабакам прибрежным не сидите – а там фламенко… Гостям наливали красницкого, сам хозяин пил виски. Григорий не выдержал психического давления – заказал себе в баре рюмку настоящего хереса, не молдавского крепкого , а из города Херес. Пряная духовитость вина вдохновила его побеседовать с голландской супружеской четой, наблюдавшей за русской пляской в кружок под пение «Баккара».
– Это что-то национальное? – спросил у Григория старик, указывая пальцем на танцующих.
– Нет, – ответил тот, – скорее интернациональное, – и добавил по-русски уже себе под нос, – в рамках международной солидарности трудящихся.
Разговор следовало поддержать.
– Вы здесь в отпуске? – задал светский вопрос Григорий.
– Э-э… – немного замялась сухонькая старушка, – мы привыкли проводить здесь зиму и весну, в Голландии в это время холодно.
– А-а… – только и нашелся Григорий, уходя.
Владелец гостиницы тем временем наглотался «Jack Daniels» достаточно для того, чтобы провозгласить:
– За самых прекрасных женщин в мире!
– За русских женщин, – через переводчицу поддержал тост стукач Сергей.
Испанец поставил стакан на барную стойку, прищурился презрительно и сказал с расстановочкой:
– Двух русских я не променяю на одну испанку. Нечего сравнивать, уж я-то знаю…
Возмущенное гудение и московских, и ставропольских девиц, подогретых винишком, показывало, что любая из них была готова сей же час доказать испанишке, как он заблуждается.
– Кроме того, – продолжил, покачиваясь на высоком стуле, хозяин, – все русские – агенты КГБ!
Этого не вынес уже Григорий, пребывавший в образе жовиального весельчака:
– Да вы что! – воскликнул он, обнимая одновременно и москвичку, и пятигорку. (Горки у тебя четыре – шутил он. Есть и пятая – она, шепотком.) – Да бросьте! Да посмотрите на нас! Вот на меня посмотрите – да разве я похож на агента КГБ?
Хозяин гостиницы (на самом деле – пяти отелей в Чили и двух еще ресторанов) неожиданно долго разглядывал осклабившегося предельно дружелюбно Гришку, потом покачал головой и сказал печально-утвердительно:
– Вот ты-то больше всех и похож…
В полдень последнего дня – последний выход к морю. На после обеда руководитель Толик запланировал ответственейшую операцию: попытку обмена в любом баре или магазине бутылки «Столичной» на бутылку «Smirnoff» (не удалась), для чего ему особо требовалась помощь Григория как… ну вы помните, как кого.
Эту сцену не забыть никогда: 25 по Цельсию, шелестят пальмы, легкая волна, вечные голландцы и датчане, белый песок. И вот – в холодную воду, держась за руки, полубегом устремляются на короткий миг – окунуться в Средиземное! – Вера и красавец-грузин. Грузин – смуглый, волосатый, плечисто-поджарый. Вера – ожившая фигура ботичеллиевской Весны.
И тут одного из иностранцев, сидевших в пляжном баре и с удовольствием глядевших на эдакое молодечество, потянуло на обобщения.
– Вот оно, – сказал он, показывая на Веру, – идеальное воплощение современной России: каждый мечтал бы залезть к ней под юбку, свалить ее в постель, но никто не стал бы появляться с ней на людях, витрина-то, – добавил, обведя рукой свое лицо, – витрина ужасная.
Некрасивое и очень довольное в тот момент лицо Веры выражало полное безразличие к любым оценкам, – сама себе она очень даже нравилась. А редковатые ее зубки постукивали от холода на ветру, кожа стремительно покрывалась пупырышками, сквозь белый тонкий купальник зияли розовые крупные соски, по бедрам стекали струйки средиземноморской воды, полотенце захватить она позабыла, – ах, плевать на все! – она была счастлива.
На обратном пути в Мадрид была Гранада. У Чехова в «Даме с собачкой» Гуров говорил про то, что, мол, скучно обывателю в Ялте: «Приедет такой из Белева или из Жиздры – скучно… Можно подумать, он из Гранады приехал!» И что им всем далась Гранада эта, какие там особые страсти? Да никаких. Альгамбра на высокой горе – древний песчаник дворца, закрытый толстыми стеклянными дверями, цветущие какие-то деревья, ползущий с гор фиолетовый чистейший воздух заката, шатающиеся по городу пьяные испанцы в старинных костюмах – а что празднуют-то? Ах да, Восьмое ж марта! Испанки не праздновали день де лос мухерес трабахадорес, трудящейся женщины – их там тогда было процентов пятнадцать, трудящихся.
Когда вернулись на полдня в Мадрид, на другой стороне улицы перед гостиницей в тротуаре темнела здоровенная воронка – баски рванули. Пора домой!
В Москве было минус пять, отчаянная снежная каша на дорогах, промозглый ветер. Мать встретила холодно, но слегка оттаяла от сувениров и большого пакета с чуингамом младшей Григорьевой сестре. Отец был рад, но, попробовав сувенирный «Eristoff», сказал – дерьмо, и рассказы о красотах слушал вполуха. Отснятые кинопленки Григорий так никогда и не сдал в проявку, – еще много лет у него не будет лишних нужных на это дело полутора червонцев, да и кому смотреть-то? У семьи и своих дел навалом, – подумаешь…
