– Ты успеешь увидеть, что такое мир без Неба. Не пугайся. Все вернется… Прощай.
Это «прощай» как бы всосало в себя произносивший его рот.
Ангел исчез.
Я сразу почувствовал: в мире что-то изменилось. Это было совсем слабое, еле заметное изменение. Но оно одновременно оказалось грандиозным и жутким.
Оно было сродни переходу из лета в зиму, из дня в ночь – только безрадостней и страшнее, без всякой надежды на утро и весну.
Как будто погасла самая важная для мира звезда.
Все пока обстояло хорошо – ее свет еще падал на землю, и звезда сияла на небе: много тепла и огня, оторвавшегося от нее, было в пути. О надвигающейся перемене не подозревал никто – изменение было далеким, как шум приближающегося поезда, различимый лишь для припавшего к рельсу уха.
Сам я чувствовал это еле заметное содрогание Флюида только потому, что на мне была треуголка Павла. Но я уже понимал природу «жестких лучей Абсолюта».
Они были просто отсутствием этого живого и доброго света, фронтом неодушевленной темноты, несущимся в нашу сторону. Ученые не согласятся, но теперь я знал – когда исчезает луч света, возникает луч тьмы.
Надо было спешить.
Я почувствовал, что мое волнение исчезло. Моей жизни не угрожала опасность. Она угрожала всему остальному. Следовало сделать свою работу безошибочно и точно.
Я подошел к гонгу, взял лежащую перед ним колотушку и ударил по медному диску с павловским крестом, подавая знак, что мое сосредоточение завершено и я готов.
Сразу же мне в уши ворвалась музыка – заиграл оркестр где-то внизу. Раскрылись двери, в комнате появились люди, много людей – и я пошел вперед по их живому коридору, стараясь не растрачивать свое сфокусированное в узкий луч внимание на их лица.
Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови. Кресты и восьмиугольники пола, малахитовая прохлада плит, отполированных тысячами глаз (наверняка пытавшихся проникнуть в смысл алхимического символизма, не ясного до конца и самому Павлу).
Интересно, шпага точно так же била его по ноге, грозя зацепиться за ботфорт при каждом втором шаге?
Двери, слишком высокие и тяжелые для людей, – кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы все делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?
Так, это уже серьезней. Вороной жеребец, косящий безумным глазом. Ему ведь и дела нет, что я Смотритель… Нет, стоит спокойно. Ногу в стремя. Вот будет смеху, если порвутся панталоны… Нет, обошлось. Я уже еду, держась одной рукой за поводья и прикладывая другую к треуголке совершенно не знакомым мне прежде жестом. Похоже, Флюиду и правда не нужен никто из нас – он и сам помнит все свои прежние формы.
Я проезжаю дворцовый мост, куда – если все обойдется – вернусь через несколько минут. Следует сделать круг на площади. Концентрация Флюида должна быть максимальной.
Толпа на улицах, толпа на площади: все в праздничном разноцветье, с бумажными цветами на деревянных палках, с пищалками и дудками – аж звенит в ушах. Стража, взявшись за руки, цепью бежит на народ, а народ валит со всей дури на стражу, и из этого встречного марша складывается неустойчивый коридор пустоты, по которому я еду.
Проход впереди постоянно меняет форму, загибаясь в кольцо, и сразу пропадает за моей спиной – стража уступает, и толпа смыкается. Я словно последняя волна высыхающей реки, вслед за которой вместо воды возникает суша.
Это примерно и происходит сейчас в мире, но люди на площади ничего не знают. Они думают, сегодня праздник.
Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свернутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми.
На самом деле все обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков. А потом их крючки начинают ломаться, цветочные гирлянды увядают, и мы перестаем их любить, потому что дети выросли и ничем уже не отличаются от нас.
Но ведь и мы, взрослые, тоже питаемся любовью. Просто называем это по-другому. Что с нами будет, если кончится наше Небо и мы станем Ветхой Землей номер два? У нас появятся некроискусства Хад и Цоф, а через сотню лет кто-то посмотрит на нас с невидимой высоты – и почувствует такой же ужас, как я недавно…
Я уже добрался до самой дальней точки своей орбиты – и возвращался теперь к мосту. Все эти мысли не то чтобы всерьез занимали меня, а просто проходили рябью по поверхности сознания. Площадь лучилась счастьем – его отражали все лица. Мне махали руками, бросали цветы, но я понимал, конечно, – дело не в том, что собравшимся нравлюсь я или, скажем, мой мундир.
Над площадью работали четыре могучих глюкогена – золотые статуи хохочущих толстяков (кажется, китайское божество удачи). Эти статуи стояли здесь всегда, но использовались в качестве машин счастья очень редко – и сегодня был как раз такой день.
Стоящие на стремянках глюкассаторы время от времени надрезали очередной холщовый мешок – и, сверкая серебряными затылками, засыпали в воронку на спине божества новую порцию монет. Кажется, хохочущие истуканы сжигали около пятисот глюков в минуту – каждый из них! Неудивительно, что публика так рада меня видеть.
Я вспомнил старую мистическую загадку: «Сколько глюков стоит Небо?» Увы, вопрос не имел смысла: без Неба не было бы и глюков. Небо проявляет себя в любом действии целиком, гласил правильный ответ, поэтому оно стоит один глюк – и все глюки, какие есть… Биржевые операции с Небом затруднительны. Ангел прав: богачам только кажется, что счастье в глюках. Оно в Небе, но пойди объясни это богачу, пока Небо на своем месте…
Вокруг глюкогенов стояла охрана, но она была не нужна – от генераторов исходило настолько сильное давление счастья, что рядом с ними оно превращалось почти в боль, и близко никто не подходил: по инструкции, находясь рядом, голову следовало защищать экраном из серебряной фольги. Треуголка Павла, однако, надежно охраняла меня от всеобщего ликования – если не считать глюкассаторов, я был единственным человеком на площади, сохранявшим полную трезвость.
И вот я вернулся на дворцовый мост. Напряжение Флюида было огромным – и с каждой секундой росло. По моей спине прошла сильнейшая вибрация, заставившая меня выпрямиться.
Мне показалось, что я древесный лист в небесном вихре, возносящемся все выше и выше… А потом этот лист замер в самой верхней точке – и стал опускаться вниз. Я понял, что момент наступил. Пора было начинать.
Вытянув жезл из ножен, я поднял его над головой. В это время я не думал ни о чем – но, как только в мои уши ударил восторженный рев толпы, я увидел в своей памяти секунду, из которой стоило сделать Небо.
Это был тот миг, когда я оживил Юку. Она смотрела на закат, на пурпурный облачный город на горизонте – и говорила, что хочет узнать все тайны мира… А я размышлял о том, что Павел назвал «святыней в долготу дней» – верно, думал я, любовь? Что же еще?
Я сделаю Небо из его собственных тайн, из счастья и любви, понял я. И все Смотрители до меня делали то же самое, потому что из другого материала Небо создать невозможно.
Ошибки быть не могло – я сумею совершить должное. Эта уверенность заполнила меня бесконечной радостью. Я почувствовал, как она сливается с восторгом ревущей вокруг толпы – и мы стали одним.
А потом все мои мысли вышибло, как шампанскую пробку, и сквозь жезл в моей руке вверх хлынул поток клокочущего счастьем Флюида. Он проколол то, что минуту назад было неодушевленной реальностью, сделался огромным пузырем, раздулся, заполнил собой все – и в мире снова появилось Небо.
Оно не было ни большим, ни маленьким, ни сильным, ни слабым. Оно было.
Мало того, оно сразу стало тем пространством, откуда низвергалось переполняющее нас счастье – хоть это же счастье все еще било вверх из моей золотой шпаги, создавая свой собственный источник. В тот миг я не сомневался, что это всегда бывает именно так – и никак иначе не может.
Напряжение было чудовищным. Я напоминал себе древнегреческого простака, согласившегося подержать на плечах небесный свод. Но когда поток Флюида уже начал слабеть, я вспомнил, что сделано еще не все.
Собравшись с силами, я вообразил облако с проступающими сквозь пелену ступенями широкой лестницы. Я не занимал себя вопросом, висит эта лестница в облаке или опирается на него: она просто была сквозь него видна.
