И пёс скорее по-детски заплакал, чем завыл. «Чё, чё ж теперя будет? – почти человеческим испугом засверлило его мысли. – Разве только кинуться под колесо… Ну и чё? Переедет меня и двинется дальше… Тупая жертва!» И глянул на рычаг коробки передач, которым Руслан не раз ставил на ночной «прикол» машину. Не зная толком, как это делать, захватил его головку всей пастью и со скрежетом перевёл аж в положение задней скорости. Джип дёрнуло так, что работающего между передними креслами пса перекинуло хвостиком к лобовому стеклу. Почти взмыленный страхом и трудовым усердием, он так и остался лежать до появления людских голосов. Только завидя чуть не влетевшего в кабину хозяина, оторвал свою мордашку от железной ручки. Опёрся на неё передними лапами и, гордо подняв голову, впервые огласил всю эту округу уже по-взрослому радостным лаем.
– Спасибо тебе, Марсик, ты мой необыкновенно сообразительный дублёр! – с возгласом чмокнул его в прохладно-влажный нос всё ещё дрожащий от волнения хозяин.
Вытер вспотевший под кудрявой чёлкой лоб и впервые посадил лабрадора рядом с собой, в пассажирское кресло. Вроде как в качестве уже не только «дублёра», но и обхитрившего саму беду штурмана…
Как уже подчёркнуто в моём прологе, этот рассказочный блок имеет лишь «начало без конца». Можно было к размещённым в нём повествованиям добавить ещё десятки, а то и сотни других. Показать вполне очевидную и чаще всего очень скрытую от наших не всегда внимательных глаз взаимосвязь человека со всеми обитателями земной планеты. От вездесущих мурашей и лесной мошкары до гигантского слона или от только что пробивающейся к свету травинки до неохватного одним объятием векового дуба. От прогнозирующего хорошую погоду сверчка до зорко охраняющего свои владения орла и от невзрачной лужицы до пересекающих экватор океанов. От радующих глаз и душу аквариумных рыбок до самых хищных акул и китов.
Но как нельзя объять необъятное, так и описать всё это одним разом и в одной скромной книжице тоже невозможно. Даже при самом фантастическом желании и наличии должного материала. Поэтому и просто хочу здесь заметить главное своё наблюдение – всё в этом мире, включая в первую очередь и нас, словно связано одной огромнейшей силы пуповиной. Пуповиной Земли.
И все мы, её творцы, потребители или просто обитатели, существуем лишь в теснейшей (пусть даже неосязаемой) гармонии друг с другом. И часто тоже не всегда осознанно, но впадаем в такое состояние, что умей выражаться поэтически, тут же потекли бы из всех уст, гортаней, ручейков и прожилок также и рифмованные строки.
Но воспроизвести и такой всеобщий «гвалт» природы здесь тоже физически невозможно. Поэтому попробую компенсировать такую «невозможность» хотя бы своей очень скромной и нередко даже корявой поэтической подборкой. Стихотворной подборкой, вобравшей в себя самые разные периоды моей полувековой творческой жизни…
К стихам шагал я через степи,
Сквозь гул чумазых тракторов.
В стихи входил,
как входят в небо
Лучи ночных прожекторов.
Входил натруженно и робко,
Беря на ощупь каждый слог.
его испытывал на прочность,
Рифмуя с твёрдостью
дорог.
Искал в обыденности тихой
Рисунок образов таких,
Чтоб сердце,
слушая, притихло
И лунный ветер
за окном притих.
Искал…
А ночь нещадно подгоняла
Меня, как всадник рысака.
А я к утру лишь написал начало:
«Не зри на жизнь ты
свысока».
Первый снег,
как первое письмо
После расставаний долгих.
Мне легко и так тепло,
Хоть и сжался
ртути столбик.
Снег,
как шаловливое дитя,
Льнёт к щекам,
дыша прохладой —
Будто снова
детство у меня,
И больше
ничего не надо…
Тугих ветров
Растрёпанные косы
Меня со свистом
Хлещут по лицу.
Глотая пепел,
Гаснет папироса…
Я пособляю
Плотничать отцу.
А мой верстак —
Простейшее строенье:
На козлах —
Сороковка и тиски.
И стружки нежные,
Ну, как бы с ленью
Колечками
Ползут из-под руки…
А солнце жарит,
Потом обдавая.
Я в сотый раз
Берусь уж прикурить…
А мой рубанок
Однотонно напевает
Какой-то шифр
«пышь-жить», «пышь-жить»…
Мне по душе
Отцовская работа,
Такой негромкий,
Вездесущий труд,
Где многоточья
Трудового пота,
Как стружки,
Высыхают на ветру.
По ночам какие-то мальчишки
Ко мне приходят
босоногою толпой.
Как герои из любимой книжки,
Меня уводят спящего с собой…
Ведут в поле,
где уж травы сбриты
И пахнет свежею
ковыльною копной.
Там играем в прятки самобытно,
Влезая в стог тот прямо с головой.
Потом бежим,
лохматые, босые,
По густой щетинистой стерне.
Аж кровь от бега
под рубахой стынет,
А мы бежим вперед, к луне…
Но, просыпаясь,
каждый раз я ощущаю,
Что я на месте – в комнате своей…
Нет, это детство
очень часто навещает
Своих ушедших
с возрастом детей.
Трудный год.
За окошками мгла
чёрным вороном крылья развесила.
Мать, сутулясь, стоит у стола
и мешает мучнистое месиво…
Мы следим за её колдовством:
теста клок
превращается в сдобу.
В хате будто бы вдруг рассвело —
пирожки отрубные мы пробуем…
А мать довольно
глядит на мальцов,
аж от радости тают морщины…
Был наш праздник,
а узнали потом:
это ж просто её именины.
Я знаю,
так может случиться:
Меня ты разлюбишь, уйдешь…
И не будут встревожены птицы,
Не охватит округу всю дрожь.
И жизнь потечёт беспрерывно,
Как и буйная наша река…
А я,
постояв у обрыва,
Не кинусь во тьму свысока.
Не буду ни мстить,
ни выслеживать,
Ни встречи случайной искать.
Не крикну вослед тебе:
«Беженка!..»,
Приложив: «едри твою мать».
А просто печаль ту ребячью
Сожму я с подушкой в кулак
И выдохну сердцем горячим:
«Ты прости,
Если что-то не так».
Моя земля,
принимай моё тело,
Как невеста меня принимай.
Пусть травы, как платье,
шуршат оробело
И будет свидетелем
близости… май.
Меня не страшись —
я не дьявол непрошенный,
Одежду твою с тебя не сорву,
А просто, землица
моя ты хорошая,
Я скину пиджак
и глазами – в траву.
И руки раскину,
и мысли расслаблю,
Всем телом прижмусь
я к твоим бугоркам —
По жилам пройдётся
приятная слабость.
И буду шептать:
«Ты моя на века…»
А ты мне ответишь
взаимностью женскою —
Жарою полдневной меня спеленав…
Застенчиво спросишь:
«На ком же ты женишься?» —
«Одну лишь тебя
от рождения знал!»
«Зрасвуй, сын,
какой ни есть – сыночек!
Шлю, сокол мой,
тобе я письмецо.
Ты уж не брани меня за почерк:
Грамотейка – не моё лицо.
Я стара. Отец ужеть недюжий.
Ползуть в избёнку малые рубли.
И снега богатые навьюжены —
Зову чужих сынов,
чоб отгребли.
Изба, и та, бедняга, еле дышить.
К окошку попримёрзли хворые цветы…
Ай, сынок-сынок,
ты слышишь, слышишь?
Куды ж вы разлетелись все, куды?
Говорять,
тут баить вся деревня:
Ты хошь каким-то грамотеем стать.
Почти не ешь и дюже мало дремлешь,
Супротив Бога
стал стишки складать.
Ой, сынок-сынок,
Господь с тобою!
Закинь ты енту бесову игру.
Не волочись с дырявою сумою,
А ворочайсь в родимую дыру.
Мы тут тобе невесту заприметим,
В конторке место подберем…
Ворочайсь скорей,
наш блудный ветер!
Целуем крепко.
Дюже ждем».
«Земной поклон
Тебе, мамань-старушка!
Сыновний поцелуй, родная мать!
Я знаю, истощалась уж избушка,
И некому в хозяйстве пособлять…
Но ведь и мы, птенцы, непостоянны:
Взмах крылом —
И разлетелись кто куда.
Нас манят Афродиты,
влекут Анны,
Зазывают океаны, города…
Вот так и я,
Лишь чуть окрепший сокол,
Твой блудный ветер,
С детства – на лету.
Вперившись взором жадным
в стёкла окон,
Какие-то стишки
аж под есенина плету.
Но вот плету, кажись, ещё чертово:
Пока не в каждой строчке
Есть моя душа.
Ну, как будто в огороде и корова,
А выйду выгнать – нет там ни шиша…
Но я ещё вернусь к твоим морщинам,
Когда устану
от дорог и строк.
Я ворочусь к домашнему камину…
А пока прости:
Я – «блудный твой сынок».
