Мы немного помолчали. Потом Сатек что-то сказал Йонашу по-чешски, тот флегматично кивнул, сложил ножик и пошел в цех.
– Так нечестно, – обиделась я. – Ты ему что-то сказал, а я не поняла. Что это было?
Сатек рассмеялся.
– Я сказал, чтобы он уходил. Чтобы оставил нас двоих. Что ты пришла, потому что тебе что-то нужно, но ты не хочешь говорить, когда он здесь, и потому крутишь мне голову дурацким разговором.
Я аж задохнулась:
– Это я тебе голову морочу? Ну, ты нахал, Сатек! Можно подумать, что я эти сказки придумала про императоров и святых.
Он улыбнулся:
– Тебе хорошо сердиться. Красиво получаешься. Сердись еще.
Он смотрел на меня и улыбался, и в его глазах было нечто такое, от чего я совсем растерялась. На меня еще никто и никогда не смотрел так – во всяком случае, я не помнила ни одного подобного случая в прошлом. Возможно, Лоська… но ведь на Лоську я сама не обращала внимания, а потому могла и не заметить. Не смотрели на меня, но смотрели на других, так что, наблюдая со стороны, я научилась хорошо распознавать этот взгляд, представлять себе его значение, фантазировать по поводу его возможных последствий. А что мне еще оставалось, кроме этих фантазий? Я ведь не Ольга Костырева, на которую в любой момент устремлены несколько пар глаз. Я ведь некрасивая – почему же он сказал это «красиво получаешься»? Может, я просто не так поняла?
Он смотрел на меня, улыбался и видел меня насквозь – мои сомнения, удивление, замешательство. Светловолосый широкоплечий парень, красавец с сильными и, видимо, очень ласковыми руками – такие не могут, не должны смотреть на меня так. Это наверняка ошибка – если не моя, в понимании, то его – в оценке. Он почему-то принял меня за императрицу, а я ведь даже не святая…
– Сатек, перестань, – пробормотала я, опуская глаза и совершенно некстати утыкаясь взглядом в его губы.
Губы дрогнули, сжались и приоткрылись снова.
– Что перестать?
Я отвернулась и откашлялась, чтобы не хрипеть.
– Перестань глазеть, – сказала я, начиная сердиться. – У меня к тебе дело.
– Почему вы все так? – спросил он с досадой. – У нас вот мужчина идет по улице, видит девушку. Он улыбается, девушка улыбается, всем хорошо. Хорошо, когда улыбаются. А что у вас? У вас я улыбаюсь, а на меня смотрят так, как если я человека убил. А я никого не убил.
«Зато я убила, – подумала я, снова поднимая взгляд к его насмешливым серым глазам. – Я убила, потому-то вас всех ко мне и тянет. Как мотыльков на огонь. Раньше не тянуло, а теперь вот…»
– Не убил, а зря, – сказала я вслух. – Очень способствует взаимопониманию. Слушай, Сатек, шутки шутками, а я действительно по делу. Ты ведь немецкий знаешь?
– Конечно. Один из римских императоров Сатурнин являлся германец.
– Неважно, кому он там являлся, – отмахнулась я. – И вообще, отстань со своими императорами, надоело. Ты записку написать можешь? Только по-немецки, не по-римски. Можешь?
Он пожал плечами:
– Могу. Кому?
– Потом скажу… – я вытащила из кармана клочок бумаги и ручку. – Пиши. По-немецки, да?
– По-немецки, по-немецки… – нетерпеливо подтвердил Сатек. – Ну?
– Так. Пиши: «Жду тебя в час ночи…»
– Ни фига себе! – удивился он, отрывая ручку от бумаги.
– Пиши! – грозно приказала я. – «Жду тебя в час ночи во дворе». Точка, конец сообщения. Покажи!
Выхватив у Сатека бумажку, я вгляделась в незнакомые слова.
– Ва… варте уф дих… им хоф… Ни черта не понятно, дих, хоф, сплошной хенде хох… – я сложила записку. – Передашь ее сегодня же Райнхарду. Ну, знаешь, этот длинный, с вороньим гнездом на голове.
– Райнеке? – изумленно переспросил он.
– Точно, Райнеке.
Сатек помотал головой, как будто затруднялся поверить в происходящее.
– И что сказать?
– Скажи – от девушки. От поймет.
– Ну, ты, Александра… Ну, ты вообще… – проговорил он, вертя в руках записку. – Райнеке… Ну, ты, Александра… У тебя же есть… как его имя – Лыска?.. – он знает?
– Лоська, а не Лыска, – поправила я. – До Лыски ему еще далеко. А насчет «знает – не знает» – не твое дело. Твое дело передать. Только так, чтобы Труди не видела. И, понятно, никому не слова. Сможешь?
Четверть часа спустя мы с Ольгой наблюдали за тем, как Сатек вразвалочку подошел к Райнеке, который как раз закончил возвращать кучу ботвы на ее прежнее место и отдыхал, причем, не садясь, а опершись на вилы, дабы не привлекать внимания овчарки Блонди к своему преступному безделью. Та, кстати говоря, была занята в тот момент облаиванием другого своего гнома – по-видимому, за несвоевременную отлучку в туалет. Сатек приобнял немца, что-то шепнул ему на ухо и сунул в карман комбинезона многократно сложенный клочок бумаги. Со стороны это напоминало сценку из голливудского фильма – уличную сделку по продаже наркотиков. Когда Сатек отошел, Райнеке воровато огляделся, вытащил записку, глянул в нее и тут же сунул обратно в карман. Затем он некоторое время постоял, еще раз оглянулся на Труди и только потом посмотрел в нашу сторону. Этот быстрый, почти мимолетный взгляд был адресован непосредственно Ольке, и она ответила на него столь же быстрым, почти незаметным кивком.
– Есть контакт! – восхищенно воскликнула я.
– Тише! Услышит!
Она зашипела на меня, как целый клубок потревоженных змей, но никакое шипение не могло отменить отрадного факта: впервые за все это время я видела свою стройотрядовскую подружку по-настоящему счастливой.
Письма пришли одновременно, потому что почту доставляли в отряд централизованным порядком. За доставку отвечал комиссар Миронов – похоже, это было одной из его немногих полезных обязанностей. Когда перед ужином он выкрикнул мою фамилию, я мгновенно испытала угрызения совести, поскольку самым хамским образом забыла о данном маме обещании написать ей сразу по приезду сюда. Вслед за моей прозвучала и фамилия Лоськи – это означало, что он тоже получил письмо. В другое время я бы, конечно, уделила этому соответствующее внимание, но в тот момент меня слишком угнетало чувство вины перед мамой, а потому я оставила своего любимого наедине с цидулькой крашеной гиены. Это было неосмотрительно, я знаю. Парнокопытных следует пасти, даже когда они притворяются дикими и живут в лесу, а не в стойле.
Быстро проглотив гречку с тушенкой, я побежала в комнату, забралась с ногами на кровать и распечатала письмо.
«Дорогая моя доченька, – писала мама. – Мы с тобой расставались так редко, что у меня не накопилось никакого опыта в этой области, даже минимального. Наверно, поэтому я так сильно по тебе скучаю. Бима тоже смотрит крайне вопросительно, причем, насколько я понимаю собачий язык, вопросов задается сразу два. Первый – почему ты исчезла, и второй – когда ты вернешься. Я каждый раз говорю ей, что ответа на первый вопрос у меня нет, зато со вторым более-менее ясно: конец августа.
Бимуля вроде бы успокаивается, но на следующий день приходит снова с тем же озадаченным видом. Может, она не знает, что такое август? Ты уж, когда вернешься, расскажи ей про человеческий календарь, потому что ведь расставания это такая вещь: стоит им только начаться, как уже и конца-края не видно. Выросла моя девочка, ничего не попишешь. Говорила я тебе: «Не расти!» Почему не послушалась?
У нас тут все в порядке, без изменений. Я хожу на работу, Бимуля дрыхнет дома. Хотя, теперь в качестве спальни она предпочитает твою комнату: как видно, так реальней видеть тебя во сне. Когда я соскучусь еще больше, то, возможно, последую ее примеру. Особенно, если ты по-прежнему не будешь писать мне ни строчки, что, согласись, выглядит очень некрасиво с твоей стороны. Но ты ведь напишешь, правда, Сашенька?
Костя, как я понимаю, тоже не пишет, потому что вчера звонила его мама, Валентина Андреевна. Должна тебе сказать, что у нас получилась довольно странная беседа. Сначала мы поговорили о погоде – жара сейчас в городе ужасная, дышать нечем – а потом она спросила, не уехала ли ты.
Я говорю:
– Конечно, уехала…
А она:
– Как жаль, я думала узнать у нее, как там Костя. Уж Саше-то он наверняка пишет, не то что матери. Матерей они совсем не жалуют, эти молодые.
Я, честно говоря, удивилась ужасно.
– Валентина Андреевна, – говорю, – я вас прекрасно понимаю, потому что Саша мне тоже не пишет. Но зачем ей переписываться с Костей?
Тут уже она удивилась.
– Подождите, – говорит, – Изабелла Борисовна. Вы что, хотите сказать, что Костя и Саша поссорились? Что они расстались? Когда это случилось?
– Что вы, – говорю, – Валентина Андреевна. Насколько мне известно, они прекрасно ладят. Но зачем же им переписываться, когда они находятся в одном и том же месте? Ну, разве что, их отряд разбили на несколько частей и послали в разные города, но, по-моему…
И тут, Сашенька, она вдруг как закричит!
– ЧТО?!
Я это специально большими буквами написала, потому что крик был такой, что у меня чуть трубка не выпала.
