После семинара мой руководитель Михаил Вадимович Волькин врезал мне по-отечески: «Викентий, Вы ведете себя как дурак! Вам нужно защищаться, а не нападать. Не будьте как козел, начавший бодать скалу и свернувший себе шею. Диссертация это квалификационная работа, а не заявка на открытие». Я ядовито возразил: «Получается, что диссертация и открытие не просто вещи разные, они – несовместные». Хотя я, конечно, уже был в курсе, что большинство диссертаций таковы, что если из них исключить оглавление, предисловие, введение, литобзор, заключение, благодарности и ссылки, то за содержательную часть можно было бы присуждать звание «кандидат ничегонесделавших наук». В науке так: умеешь смелость защитить – защищай, не умеешь – виляй хвостом, если есть.
Не смотря на свой преклонный возраст, профессор Волькин сам-то был боец хоть куда. Всегда боролся за истину; спорил четко и логично, выдвигая мощные аргументы. Молодых коллег он наставлял так: «Кто не знает наук, тот при желании может их постичь. Но кто не знает любви к истине, тот никогда не постигнет ничего. Иди к истине, а удача придет к тебе сама. Учись по 24 часа в сутки, чтобы совершенствовать себя, а удивлять других будешь в свободное время. Трудности? Это шлифовальные камни кристального характера. Слабый отступает перед препятствием и слабеет; а сильный преодолевает и становится сильнее. Кто не готов бороться за правое дело вплоть до эшафота, тот не интересен».
У Волькина, помимо фундаментальных знаний в различных разделах физики, химии и биологии, был большой опыт работы в области оптики и спектроскопии. Когда-то он написал по оптике прекрасную книгу, ставшую учебником для целого поколения советских физиков. Волькин был человек незаурядный. Владел несколькими иностранными языками, писал стихи, книги и рисовал картины. В общении был доброжелателен и порядочен. Не переваривал халтуру и лженауку; более того, вел с ними непримиримую борьбу. Сначала я тоже воевал против лженауки, но с годами понял: не нужно с ней бороться; когда придет время, она умрет сама, бесплодная, не дав потомства. Верная теория строится сама по себе, в силу красоты своей; ложная теория рушится сама по себе, от тяжести своей.
Когда заходила речь о лысенковщине, Волькин говорил так: «Николай Вавилов сам взрастил Лысенко. А потом, когда понял, чего натворил, перепугался. Если бы трусливые интеллигенты не спасовали перед крестьянским напором „народного“ академика, не стали бы кляузничать друг на друга и посыпать голову пеплом, то никакого разгрома генетики бы не было. Кстати, у физиков тоже появлялись свои „лысенки“, но у них хватило мужества и разума не скатиться до такого позора. А биологи устроили внутри себя битву одуванчиков. Белок объявил желтку войну и – яйцо протухло».
К Волькину я попал не случайно. Когда Кондрашкина выперла меня из своей лаборатории, другие завлабы побоялись меня взять. Одни опасались директорского недовольства; другие понимали, что управлять Никишиным будет нелегко. Волькин же нисколько не боялся ни директора, ни моего упрямого характера. С директором он был в приятельских отношениях; а упертость характера у нас с ним была примерно одинаковая. То, что Кондрашкина меня выгнала, было для Волькина самой лучшей рекомендацией, поскольку и саму Кондрашкину, и ее мужа Шмуня он считал если и не шарлатанами, то завиральщиками. Порасспросив подробно, чем я занимался в науке, Волькин охотно принял меня в свою лабораторию и предоставил полную свободу действий. Изредка заслушивал результаты и давал полезные советы. Он придерживался лозунга: «Свобода это значит: говорить, что хочешь и выполнять, что сказано».
Волькин в дискуссию со Шмунем брезгливо не вступал, поскольку в свое время у них состоялась такая беседа. Шмунь: «Я открыл дискретность в природных процессах». Волькин: «Дискретность в природе давно известна. А Ваше „открытие“ противоречит основам статистической физики». Шмунь: «Тем хуже для физики!». Волькин: «Нет, тем хуже для Вас». Шмунь: «Вы не вникли во все мои результаты и не выслушали все аргументы!». Волькин: «Те Ваши доводы, которые я смог уразуметь, ошибочны, а значит и то, чего я не выслушал, тоже сомнительно». Шмунь: «Я получаю воспроизводимые данные!». Волькин: «Вы всё время воспроизводите один и тот же артефакт». Шмунь: «Ну, если Вы утверждаете, что это артефакт, тогда найдите ошибку!». Волькин: «Прошу прощения, мне недосуг разгадывать Ваши ребусы. Если Вы честный человек, идите и сами найдите ошибку». Семен Яковлевич откланялся и хлопнул дверью. А Волькин пробурчал себе под нос: «Противен дурак, отвратителен хам, но всех гнусней – умный и вежливый лгун». Думаю, что Волькин был не совсем прав. Во-первых, он не захотел тратить время, хотя мог бы помочь Шмуню найти ошибку. Во-вторых, в то время Шмунь еще не успел завраться, но честно ошибался.
Волькин не одобрял моих стычек со Шмунем, потому что считал это пустой тратой времени. Но я делал по-своему. На это Волькин говорил в шутку: «Если у вас есть идея и у меня есть идея, то после дискуссии на две идеи может стать меньше. Прежде чем ударить, посмотрите на Солнце. Прежде, чем нанести сильнейший удар, подумайте, выдержит ли такой же ответный удар Ваша неразумная башка?». Он был прав: от Шмуня, его жены и сортаников мне не раз икнулось.
Поскольку в Институте у меня образовалась целая когорта яростных «доброжелателей» (Комаряк, Лизарев, Биркштейн, Шмунь, Кондрашкина…), то защищать диссертацию пришлось на стороне, в МГУ.
За два дня до защиты мне позвонили оттуда и сообщили, что в ученый совет поступили три отрицательных отзыва: от Бубрецова и двух его аспирантов. Неприятный сюрприз. Ознакомившись с отзывами, я облегченно вздохнул: большинство замечаний были ошибочны, сильно эмоциональны и слабо аргументированы. В отличие от Бубрецова и его аспирантов, я не поленился изучить публикации 50-60-х годов Форстера и Галашкина, на которые принято ссылаться, но которые, увы, не принято читать за давностию лет. В отличие от бубрецовской компании, поверившей Форстеру как богу, я осуществил проверку основных положений теории по принципу «теория, не насилуй действительность!». Образно говоря, теория сказала опыту: «Я завлеку тебя своими прелестными гипотезами и буду делать, что захочу», а опыт ответил: «Но прежде я подчиню тебя мускулатуре моих экспериментов, а затем пойду искать новую теорию».
Защита кандидатской – ритуальный обряд посвящения рыцаря науки в лакеи чиновничьей инквизиции. Обычно обряд происходит так. Диссертант подает в ученый совет пухлый манускрипт, который никто, кроме него самого, руководителя и пары оппонентов, не читал и читать не будет. К манускрипту он прилагает кучу справок и документов. На защите делает коротенький доклад; за критику и похвалы благодарит, в баталии не вступает, в общем, ведет себя предельно скромно (Скромность – кокетливая гордость. Некоторые скромники напоминают клопиков: им и жрать хочется, и страшно, что могут быть раздавлены). Ученый совет видит, что защищающийся – приятный приличный молодой человек; поэтому в суть работы никто глубоко не вникает, полагаясь на мнение руководителя, оппонентов и ведущей организации. Вникать в суть – мудро, но ждать, что все будут делать то же самое – глупо. Вообще-то когда о ком-то говорят «приятный молодой человек», мне представляется трусливая мартышка, танцующая на задних лапках всем на потеху за кусок сахара.
Официальные оппоненты, подобранные руководителем из друзей, изображают беспристрастных судей, критикуя диссертанта по мелочам и восхваляя актуальность, новизну и практическую значимость работы. Также оглашается несколько отзывов от специалистов (эти отзывы частенько заготавливает в виде «рыбы» сам соискатель) из числа приятелей. В заключение диссертант благодарит всех и вся. Ученый совет благодушно голосует «за» и отправляет диссертацию в ВАК, приложив к ней ворох бумаг. ВАК автоматически выдает диплом кандидата наук.
Иногда случаются отклонения от этой схемы, а изредка бывает захватывающий спектакль. У меня на защите и после состоялся спектакль, в двух актах.
На защите сначала была бурная, но вполне конструктивная дискуссия, поскольку диссертацию читали многие специалисты. Потом секретарь зачитал вслух поступившие отзывы, в том числе – три отрицательных от бубрецовской группы. Бубрецов на защиту не пришел, но прислал аспиранта – Мишу Спицина. Надо сказать, что Миша был парень особенный: учился блестяще, соображал хорошо, говорил четко, держался уверенно и, кроме того, был чертовски обаятелен, чему нисколько не мешал его рост «метр с кепкой». Миша бодро вышел на трибуну и заявил, что на самом деле всё совсем не так, как тут Никишин рассказал, и что все сейчас увидят, что теория Форстера верна, потому что это единственно правильная теория. И стал показывать свои результаты, судя по которым все должны были убедиться, что можно измерять расстояния в мембранах с точностью 0,1 ангстрем.
