– А с человеком как? Это выход в безвоздушное космическое пространство, что-ли? Так это реально…
– Нет, ты меня извини, но это все, все вокруг – лужа. И космос – тоже. Все, что мы видим, все – лужа, потому что мы не можем видеть того, что вне ее пределов! Мы даже помыслить не можем, какой мир, сознание у нас лягухино… Это закон, сильнее, чем инстинкт самосохранения, поскольку затрагивает сам разум человека! И хотя это очень просто – взять и выпрыгнуть из лужи, нет, никто этого никогда не делает, мы просто не можем, не видим.
– Это сложно представить.
– Сложно, конечно. Я бы даже сказал, что в человеческом, не в лягухином понимании – невозможно. Ну как, как может быть что-то другое. Мы даже четвертое измерение представить не можем, не говоря уже о более широком мире. Потому и невозможно. Более того, тебе скажу, мир познаваем. Он ограничен рамками лужи.
– Как насчет почитать Гексли, друг?
– Я знал, что ты сравнишь меня с гностиками. Но я про другое. Да черт с тобой, даже пусть человек невероятно убог и он даже лужу познать не может, тогда мне и Гексли читать не придется, правда? – он хитро улыбнулся.
– Хм, я просто предложил… Но слушай, а если одна лягушка выпрыгнет-таки?
– Если она выпрыгнет, она никогда не вернется в лужу. Зачем? Снаружи интереснее, я думаю. Аха, у нее был шок, когда она познала, как выглядит другой, внешний мир. Если она, конечно, в него поверила…
– Нет, только не это… Джонатан Ливингстон рассуждает о Вопросе веры?
– А как же? Я тебе вот что скажу, почти любой ученый – это настоящий ортодокс, безгранично верующий человек, даже на примере математики возьмем. Что такое 9 аксиом, если не символ веры, и кто такой Евклид, если не пророк их? Так что, вероятность, что за пределы лужи выпрыгнет ученая лягуха, стремится к абсолютному нулю.
– А кто тогда?
– Счастливчик или просто случайный человек. Или… я не знаю, кто.
– И ты допускаешь возможность, что кто-то случайно «вышел за пределы» и больше не вернулся?
– Ты все очень узко понимаешь, но я ее не исключаю. Мы можем даже этого не заметить, опять же в силу узости нашего сознания, но идея такова, да, и вот, я ее сейчас развиваю.
– Забудь о ней, ты не Ницше, тебя не будут читать.
– Да я для себя… – как-то тихо он ответил.
– А, ну тогда ладно. Ты можешь придумать хоть какую сложную концепцию мира, но мир от этого не изменится. Дворник Федор все равно будет по субботам пьян.
– Это я знаю, да и привык уже, кстати.
– Знаешь, мне пора идти. Меня жена ждет к ужину, я обещал не задерживаться.
– Давай, передавай ей привет.
– Желаю здравствовать. – Он встал, надел шляпу и вышел.
Как желе разрезаю я свой день. Он многослойный, а я разламываю пышку слов. У нее аромат стихов, а на вкус она как дешевая драма. Первый слой дня – это просто воздух, он почти безвкусный, может быть, надо запивать водой, чтобы эта вата закончилась поскорее. Потом идет быт – слой пониже. Обыкновенный, ничего не стоящий гарнир, какой подают к сосискам под мостом. У желе своя, уже привычная приправа – пряный свинец, она не добавляет остроты, я устал уже от нее, я хочу чего-то нового. Выщелоченный в растворе запах города – вот что чувствуется потом, он как дым машинного масла в перловой каше полевой кухни, от него никуда не деться, и потихонечку привыкаешь. Потом идет что-то серьезное – это голоса и звук. Сухим немецким тетка объявляет, что переезд от Фридрих-Штрассе до Францозише Штрассе закрыт – так, как звенит вилка по общепитовской тарелке. Невкусно, и отбивает аппетит. Звук быстро растекается, наполняет собой остатки, так из Киевской котлеты вытекает масло, с равиоли – соус. Следующий слой – история дня, сухая, почти безвкусная, хуже розмарина в салатах забегаловок, так просто, для массы, и вот это жуешь-жуешь-жуешь, пока не можешь вздохнуть с облегчением, что история прошла. Наконец-то что-то стоящее – философия, но тут начинаешь жалеть, что история прошла, потому что философия – просто капля концентрата, ее нельзя употреблять так, остается размазывать ее, как есть, по тому, что еще лежит на блюде.
Насыщение не наступает, все это пустое, пока ничего стоящего, меня уже не удовлетворяет подобный рацион, я хочу другого. После философии, кажется, что ничего нового не будет – слишком терпкий вкус, а запить нечем. Это не то, чем можно наслаждаться. О, вот они, конечно, приправы, все вместе – шутки, забавы, игры… Ничего нового, и этого можно было не добавлять. О, это, пожалуй, я немного пожую – надежда. У надежды вкус сладковатый, обещающий тайну. Как если запивать головную боль, такой вкус у надежды. Она мне нравится, жаль, что так мало ее среди всего этого рататуя. И, конечно, скоро она заканчивается…
Среди этого нагромождения виднеются еще зерна какого-то смысла, но их так мало, что я даже не чувствую их вкуса, как будто бы и нету их. Говорят тогда, повар молодец, но мне кажется, смысла можно было бы и больше добавить.
Хочется пить, но кроме воды, наверное, ничего не стоит брать, зачем? Все равно только вода сможет утолить жажду и успокоить.
Дальше идут какие-то секретные ингредиенты – моменты времени, запечатлённые в кушаньи, то, что не повторится, но как-то пресновато, право слово, есть, конечно, что-то, что, видно, из личных запасов, а не из консервов по рубь двадцать, но так мало… Теперь я понимаю, что придает всему блюду общий вкус – это какая-то присыпка, как мелко-мелко натертый сыр, это вкус тоски, он чувствуется все время, но время было нужно, чтобы понять это. Кстати, у времени вкус как у хорошего хлеба, без него и еда – не еда, хлеб – голова всему. Потом какая-то опять ерунда – окружение не из быта, как вату опять ее глотать, даже не чувствуя, и как-то все сильнее чувствуется тоска, видимо, либо я приближаюсь к источнику, либо здесь она вся.
Еще один слой – заботы, они так близко к центру, чтобы тоже не растеклись, как музыка, чтобы вкусить их все и сразу, только так хорошо можно прочувствовать их. Лучше их не нюхать, просто прожевать, иногда они добавляют пикантности, но вообще, очень немногие добавляют их правильно.
И вот, под заботами я, наконец, нахожу самый центр, самую основу – себя. Не прожёвывая даже, я глотаю себя, и запиваю стаканом воды, пропущенной через золотое сито. Самое приятное воспоминание. Так, сижу у пустой тарелки, мне грустно, мне тоскливо и одиноко… Милая, где же ты? Ведь я совсем не умею готовить…
А, господин Ильин (нем.
Мы Вас давно не видели. Что же, дела? Понимаю, у занятого человека не может быть лишнего времени… (нем.
Да, знаете ль, пришлось уехать на некоторое время, как Вы верно заметили, дела… (нем.
Не в Россию, надеюсь? (нем.
Нет, нет. В Россию я пока до поры, до времени должен обождать ездить. Но есть же и другие прекрасные места в этом мире, верно? Я некоторое время провел в Мюнхене, там мои друзья были заняты одним важным делом и я был просто обязан им помочь. А потом в Цюрих, необходимо было посетить один банк. Финансы играют сейчас… Ну Вы, естественно, понимаете, какую роль сейчас играют финансы. (нем.
М, вижу, у Вас обновились периодические издания? (нем.
А, это? Да-да, привезли наши русские друзья, можете взглянуть. (нем.
Взглянуть…, взглянуть,… да нет, спасибо, я к Вам, собственно, по другому поводу зашел. (нем.
Чем же могу быть Вам полезен? (нем.
Мне нужен труд Жана Батиста Сэя «Катехизис политической экономии, или Краткое учение о составлении, распределении и потреблении богатства в обществе». Вроде так называется его опус, если я ничего не путаю, а это бывает очень редко. 1831 год. (нем.
Боюсь, у меня нет Вашей читательской карточки, господин Ильин. У Вас точно нет на руках литературы? (нем.
А, что?… А, конечно, есть-есть, не беспокойтесь, все в порядке, я потом верну Вам, у меня лежит несколько томиков Энгельса, некоторые из них даже с собой, но они мне пока нужны. Запишите на господина Ульянова, Владимира Ульянова. Я верну, Вы же знаете, я всегда возвращаю. (нем.
Вообще, это не в наших правилах, но учитывая Вашу педантичность, я думаю, мы можем сделать Вам исключение. Мы боремся за удобство наших клиентов, Ваш паспорт, пожалуйста. (нем.
Конечно. И благодарю. (нем.
Хорошо, Вам придется подождать некоторое время, присаживайтесь. (нем.
Господин Ульянов, Вы заказывали Сэя? Вот, возьмите, в читальный зал, знаете как пройти. (нем.
