Моргунок едет среди зеленеющих полей, весенние березы стремительно выкидывают «полный лист», на вырубках пни вскипают розоватой пеной. Чуть гуще краски – и уже выходит праздничная картина. Над бороздой «грузный грач», над полями весенний пар голубеет, и земля – «…как пирог, – / Хоть подбирай и ешь». Можно подумать, что Моргунок незаметно и проник в баснословные места, напоминающие ту землю, где млеко и мед. И словно бы устами Моргунка автор славословит землю: «Земля!.. / От влаги снеговой / Она еще свежа. / Она бродит сама собой / И дышит, как дежа. // Земля!.. Она бежит, бежит / На тыщи верст вперед. / Над нею жаворонок дрожит / И про нее поет. // Земля! / Все краше и видней / Она вокруг лежит. / И лучше счастья нет, – на ней / До самой смерти жить». И Моргунку хочется к ней припасть, обнять ее… Разве это уже не страна Муравская?
Но Моргунок держит путь дальше. На дороге ему попадается поп. Он идет большаком – на восход. Это уже точное направление Ельнинского большака от Долгомостья. И трапезничают они где-то в тени Воскресенской горы, в двух примерно верстах от Белкина… Это, конечно, субъективное представление. Но так уж и есть. И встреча с касплянским «кулаком» Ильей Кузьмичом, бредущим с сыном из каторжной дали, а потом и со стариком-богомолом, все происходит «…точь-в-точь / В лощинке под горой». Под Воскресенской горой, округлой и какой-то детской, в соснах и иван-чае. Сколько ни читаю «Страну Муравию», а все эти три встречи Моргунка только там и видятся. Заколдованный читательский круг. И по нему движется Никита Моргунок. А в центре – частица света Загорье…
Да и события поэмы не противоречат этому странному и сказочному обстоятельству. Вот мы слышим рассказ о том, как весенняя вода подхватила «…избушку, / Как кораблик, понесла. / Поднимает выше, выше, / Гонит окнами вперед. / Петушок кричит на крыше, / Из трубы дымок идет. / И качаются, как в зыбке, / Дед и баба за стеной». Смоленский вариант библейского потопа. И если за библейским потопом стояла высшая воля, то и здесь она угадывается, «высшая» в известных пределах, конечно. Половодье буквально прибивает стариков единоличников к колхозу. В строфах этой главы есть пушкинское очарование. Хотя и вряд ли Пушкину колхозная идея пришлась бы по вкусу.
Далее сказочность сгущается: как какой-то новый медный всадник или скорее чугунный скачет на вороном коне от моря до моря своей страны Сталин, «…с людьми беседует / И пишет в книжечку свою». Моргунок держит к нему воображаемую речь, просит разрешения лишь чуть-чуть пожить на хуторе.
И вот уже грозного всадника след простыл, но над страной видение: «…рука, / Зовущая вперед». Трудно сейчас расценить этот знак иначе, кроме как зловещий. Но и «Медный всадник» вызывает отнюдь не радужные чувства. И то и другое видение тягостно.
Как небывальщину читаешь и главу про образцовую цыганскую деревню. Эти новые цыгане не только исправно вершат крестьянский труд, но и, похоже, даже лошадей не крадут. Потом Моргунок попадает словно бы в гости к Некрасову: деревня Острова с дырявыми крышами и влачащими жалкую жизнь «индусами – индюками» напоминает барскую усадьбу в деревне Клин («Кому на Руси жить хорошо»). Только эти индюки – фантастические какие-то, пришибленные, сонные, мастерят дудочки, не знают времени, вздыхают и даже солому в крыше не хотят поправить, и детки у них «хуже сивых поросят», а конягу-доходягу, ослепшего на глаз, величают царем-конем. «Кругом шумят моря хлебов», а у островитян этих солома да пыль и скука. «И курит попусту народ». Такое впечатление, что всех тут муха цеце перекусала. Но что говорит местный дед: «Земля в длину и в ширину – / Кругом своя. / Посеял бубочку одну, / И та – твоя». А это же характеристика как раз страны Муравии, как ее себе представлял Моргунок! Он про бубочку повторял как молитву. И вот оказался в чаемой Муравии. Только это скорее карикатура, Антимуравия. И можно сказать, что Твардовский написал антиутопию.
Но, учинив антиутопию, развенчав муравские старорежимные мечтания – а в Муравии слышны сказания и о Беловодье, – он сочинил очередную утопию, колхозную утопию. Дорога привела его в колхоз Мирона Фролова, битого и не убитого героя-председателя (на вопрос которого, кстати, откуда он едет, Моргунок отвечает: «От Ельни», что еще раз подтверждает верность предположений насчет дороги и направления движения нашего искателя). Колхоз его – полная чаша, и сам он правит, как Соломон, и предрекает колхозам вечность. На весь мир гудит свадебный пир у Фролова. За кленовые столы под золотой ранней антоновкой идут сыновья председателя, богатыри. «Дубы!» За ними – «…ударницы-красавицы – / Жестокие глаза»; белоголовый дед, корень всей фамилии, занимает свое место, годы его поистине библейские – сам женился ровно сто лет назад. «Горек мед! Горек хлеб! Горько пиво!» Эти крики лучше всяких описаний дают картину счастья и изобилия. Тут почти чудесным образом Моргунок обретает вновь своего Серого. Все сбылось. И конь возвращен, и настоящая Муравия найдена.
Но упорный Моргунок не останавливается. Хотя едет дальше он все-таки скорее по инерции, как будто не в силах совладать с дорогой, облаками и даже пением проводов над полем. Велика сила традиции. Разве близко и просто найдешь Муравию? Правда, вроде бы искатель не малый сделал крюк, да и приключений-испытаний ему выпало тоже. А что-то томит Моргунка… Нет, не все еще решено.
На третий день после гуляний колхозных Моргунок встречает богомольца, о котором знает, что отправился он из колхоза Фролова в Киев, в лавру. Выясняется, что не дошел старик, повернул. Его смутили помыслы: «– Что ж бог! Его не то чтоб нет, / Да не у власти он». Эти фразы можно было бы расценить, как мысль о богооставленности. Правда, решение старика не идти дальше, отказаться от обета свидетельствует скорее о другом: иссякла его вера.
И на вопрос о Муравии старик белоголовый отвечает, что все это только шутка. И он даже демонстрирует происхождение этой шутки, говоря, что Муравская страна заросла травою-муравой. Видеть страны в травах и океаны в луже только и могут дети – так можно расценить реплику деда. Это краткая отходная вековым крестьянским мечтаниям найти счастливую страну. Он мог бы еще и добавить: здесь Родос, здесь и прыгай.
«– Так, говоришь, в колхоз, отец?» – «Тебе видней». – «Нет, что уж думать».
Последнюю реплику Моргунок произносит печально. Но тут же он вроде бы и повеселел. Всё. Решил.
…А еще не трогается с места и провожает долгим взглядом деда с дубовым посохом.
Моргунка автор оставляет на распутье – таково впечатление от всей этой сцены. Впрочем, понятно, что он вернется. Но с легким ли сердцем? И что его ожидает?
Колхозный рай – об этом можно писать много, корреспондентом областной молодежной газеты мне довелось бывать в различных хозяйствах. И конечно, приходилось забивать читателю глаза пургой цифр. Хотя удавалось речь вести и о проблемах. Да читатель видел эти проблемы и сам, без указки: полки овощных магазинов с мелкой картошкой и подгнившей капустой и другие полки, щедро заставленные трехлитровыми банками с зелеными толстокожими маринованными помидорами – ешь не хочу. Очень часто колхоз, куда приезжал в командировку, и оказывался островом с «индусами». И с этих островов разбегались ребята. А мы, корреспондентская братия да велеречивые обкомовцы с райкомовцами, должны были совестить их. (Два с лишним года – почти армейский срок – этим и занимался, пока не ушел сторожем в кинотеатр.)
Вспомнить можно многое. Но вот лучше привести один случай, который ярко характеризует колхозную жизнь.
Было это в местности, как раз неподалеку от той поляны с сочной травой, где рассказывал косец о речках и деревнях, возле глубокой кленовой и липовой чаши с родниками. Здесь когда-то стояла деревня Васильево.
Уже в конце восьмидесятых она исчезла. Но поля вокруг засевались рожью, льном и овсом. Особенно много земли было отдано под овес. Созревшие овсы звенели среди глубоких сырых оврагов с кабаньими лежками, ваннами, чесалками – обычно елкой с отполированным дикими свиньями стволом. Кабанов там было много, ночами их возня, хрюканье, визг не давали спать в палатке.
Время от времени в окрестностях постреливали.
И однажды теплым вечером прямо к моей палатке поехал трактор. Вначале я решил, что так низко идет вертолет. Но звук был не тот. Тракторный. Может, началась уборочная? На ночь глядя… Председатель велел. Да в чем дело? Фары мелькали в море овсов. Неужели сюда едет? По овсам? Или там есть дорога? Но в округе я уже порядочно походил и никаких дорог не видел: овес золотой стеной. Ну, правда, с кабаньими тропинками, а местами поваленный и перерытый. Зверью указа нет.
Фары приближались, дергались, иногда вверх ударяли – на ухабах. С пьяну езду затеяли? Пожалуй, и мою палатку опрокинут в овраг…
Но трактор причалил где-то на противоположной стороне. Хлопнули двери, раздался смех, мат, трактор развернулся и укатил. А голоса еще звучали, двигались кромкой поля над оврагом и затихли где-то напротив моего лагеря. Еще послушав какое-то время, я залез в спальник и наладился спать.
