И у нас, конечно, в «спеце» будет обновление, как же без него! Может, еще одного сторожа прибавят или милиционера для порядка; а то и второй карцер пристроят! Обновление, как говорят, обычно со строительства главных учреждений начинается. А что может быть главней карцера, если он всем нам жизненно необходим, чтобы стать настоящими людьми!
В середине ночи в тишине пронесся ни с чем не сравнимый клик. Непонятно прозвучало, то ли петушком кукарекнули, то ли кукушкой прокуковали. Все говорили по-разному и слышали по-разному, но поняли одинаково.
Вспоминают, что после того странного звука, неведомо откуда прозвучавшего, какие-то мгновения, довольно долгие, стояла полнейшая тишина. Даже шороха не услышалось. Вздоха не прозвучало, одеяло не прошелестело – мертво в воздухе.
И вдруг поднялось.
Да нет, и не поднялось, и не возникло где-то, а взорвалось в том самом воздухе, а может, это воздух и взорвался!
Ухнуло, грохнуло, взревело и пронеслось, вокруг и прочь, наружу. Словом, бомба взорвалась, хотя, конечно, никакой бомбы в помине не было. Вот в каждом из нас, уж точно, бомба была. А вот какой такой силой все запалы в одно мгновение подожгли, никто сказать не может.
Голоса пронеслись по коридору, все нарастая и нарастая, и это не были отдельные крики, слитые в единый ор… Это был сразу единый крик, выкрик, рык, предвещавший нечто звериное, неуправляемое, кровавое… Дикое!
Бунт, одним словом.
Бунт.
Бесик, не отрывавший глаз от бугра, который в утренней дымке то возникал, то пропадал, вдруг вскрикнул:
– Они машут! – И указал пальцем.
– Кому машут? Нам? – спросил Шахтер.
– Нам! Нам! Вон же!
– Стреляй! – приказал Шахтер Моте. – Чтобы не мелькали перед глазами.
– Стрелять? – спросил Мотя.
Сандра промычала, она была за то, чтобы стреляли. Она пролаяла, поясняя, что надо в них бить и бить.
А я сказал:
– Конечно, надо стрелять!
– Хоть раз пальни! – крикнул Сверчок.
Я так понял, что все хотели, чтобы Мотя пальнул. И не в платке, которым там махали, дело. Хотелось выстрелить, чтобы самих себя услышать. И самим себе доказать: ага, палим, значит, мы тут еще кое-что могем! А не похоронены вашими легавыми усилиями!
Мотя совсем было решил пальнуть и уж прицелился, но вдруг опустил ружье и растерянно произнес:
– Идут…
– Так пали! Пали!
– Чего ты кричишь? – обернулся он к Бесику. – Не видишь, что ли, это же баба! Баба идет! И машет!
– Какая еще баба?
Шахтер с другой стороны сарая прибежал посмотреть и сразу определил:
– Это Туся.
– А что Туся? Не ихняя? И в нее пальнем!
– Но если она чего сказать хочет?
– А нам не надо говорить! – воскликнул Бесик. – Мы сегодня сами говорим! Это они пусть слушают, как мы им говорим! Из ружья!
Я еще раз воткнул глаз в щель и вдруг понял, что это за женщина. Никакая не Туся. Это Маша. Я сразу узнал ее, когда она подошла ближе.
Я произнес:
– Это моя тетка идет.
Хотя теперь все ясно видели, что идет с платком в руке моя тетка Маша.
– Ну, что? Стрелять? Нет? – спросил Мотя.
– В тетку-то?
– В тетку! – подтвердил зло Бесик. – А зачем она идет?
– Она же к тебе идет? – поинтересовался Ангел.
– Не знаю, – ответил я.
– Конечно, к тебе! Приехала!
– Где они ее только разыскали…
Я посмотрел в щель и попросил Мотю:
– Не надо в нее стрелять, а?
Но оборачивался я к Бесику, я знал, что он среди нас первым может крикнуть: «Пали!»
– Пожалел? – буркнул Шахтер. Он уже успокоился и стал собирать соломку, чтобы закурить.
– Ну и что… – сказал я. – Не пожалел, а вообще…
– Нет, пожалел. А они не пожалеют…
– А Маша-то при чем?
– При том! Идет, не боится! Дать бы по ногам!
Я промолчал. Я знал, что теперь не дадут. Смотрел, как она, дурочка, все размахивая глупым платочком, идет к нам, спотыкаясь об ямки и не замечая их, а слепо глядя на наш сарай. Ну ясно, что она нас не видела, а мы ее видели. Мы смотрели, затаив дыхание.
Она встала в десяти метрах от дверей сарая и, крутя головой, чтобы понять, где мы и где, наверное, я, спросила:
– Сергей! Я к тебе… Ты меня слышишь?
Все в сарае повернулись ко мне. А Мотя кивнул: говори.
– Я тебя слышу, – ответил я в щель.
Теперь она знала, где я сижу, и смотрела в мою сторону:
– Ты вот что… Скажи ребятам, что надо сдаваться… Они там вооружены… Понимаешь?
– Ну и что? – крикнул Бесик.
Маша повернула лицо в его сторону:
– Но они же вас штурмовать хотят!
– Ну и что! – опять крикнул Бесик.
Маша замолчала, и я увидел: она волнуется и никак не может найти нужных слов. Да и вообще, будто девочка, стоит растерянная перед нашим дулом, хотя, может, и не знает, что мы еще способны пальнуть.
– Сергей, – произнесла она и осеклась, будто проглотила что-то. – Меня специально вызвали, нашли… Туся меня нашла… Чтобы я тебе… Чтобы я всем вам сказала. Но я не от них, я от себя, понимаешь… Они там с винтовками… С оружием, и их много…
Мы молчали. И Бесик теперь ничего не кричал. Мы смотрели на нее. И Сандра подползла, и Сверчок подлез, которого лихорадило от температуры.
– Ты слышишь меня? Сергей? – спросила она. Я услышал слезы в ее голосе.
Сандра взглянула на меня и промычала, веля говорить.
– Ну, слышу… – ответил я негромко.
Маша обернулась, чтобы посмотреть на своих легавых и, уже не стараясь от них оберегаться, быстро проговорила, что они там собрались, чтобы нас схватить.
– Они такие… Они такие…
– Мы знаем, какие! – крикнул Мотя. – Мы их ненавидим!
Маша вздрогнула и посмотрела со страхом:
– Но они же будут стрелять… Они же не пожалеют… Сергей!
И вдруг она зарыдала.
Она стояла перед сараем и вытирала косынкой слезы, а мы смотрели, затаившись, не сводя с нее глаз. Мы знали, что это первый и единственный в мире человек, который нас тут пожалел. Но это их человек, а значит, нам не о чем разговаривать.
– Скажи ей, чтобы уходила, – попросил Мотя.
– Уходи! – крикнул я.
Она вздрогнула и опять оглянулась:
– Сергей… Опомнитесь…
– Уходи! – крикнул ей уже Бесик. – Скорей уходи! Ну?
Маша повернулась, но опять посмотрела в мою сторону:
– Знаешь, я неправду тебе сказала. Твой отец, Сергей, жив… Он жив… Ты должен ради него себя пожалеть… Правда…
Я слушал и понимал, что она врет. И все поняли сразу, что она врет. Зачем… Да чтобы меня спасти. Но они же все и всегда нам врали, будто бы ради нашего спасения, а спасали они только себя.
И тогда я крикнул, приближая рот к щели:
– Ты все врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Бунт, это по своей «Истории» я знал, когда ничего не понятно, но страшно. И все чего-то хотят разрушить, бьют что ни попадя, ломают и еще жаждут крови. Лучше, если директорской крови, но можно и всякой другой.
Я поднялся за остальными, даже не понимая про себя, надо мне подниматься или не надо. Меня, как говорят, подняло.
Вообще-то я готов был и знал: мне надо быть со всеми. Да, каждый из нас был готов, в том-то и дело. И каждый вносил в общее движение всего себя, заводил себя до уровня других, а потом другие доводили себя до уровня каждого, и все это, будто тревоги сирена, становилось выше и выше тоном! Пока из рева не перешло в какой-то протяжный вой. И вой тот особенно взвинчивал, и будоражил, и правил всеми нами. Внутри меня что-то прокричало: «Все! Все! Все!» А может, это не внутри, ведь мы ничего не слышали, но в то же время слышали. Та к вот, были слова: «Все! Все! Все!» Кончилось их время! А наступило наше время! И в нем, в другом, каждый из нас тоже другой, не подвластный никому и ничему, кроме этой стихии, в которую мы сразу и навсегда влились, как капли вливаются в поток, становясь разрушительной силой.
Мы ворвались в канцелярию, стали бить окна. Кто-то схватил директорский стул и грохнул его об стол, стул разлетелся.
– Дуб хреновый, а хрен дубовый!
Портрет Сталина не тронули. Сталин единственный был здесь не виновен. Зато в его словах про то, как надо людей заботливо и внимательно выращивать, дописали слова, и получилось: «Свиней надо заботливо и внимательно выращивать, как Чушка выращивает…» и т. д. А в конце: «И. Сталин».
Все указывали пальцем и хохотали.
Кто-то полез в стол, но ящики не выдвигались, были заперты. Тут же появилась фомка, замки отлетели.
Из ящиков посыпались бумаги, много бумаг, но Мотя, я вдруг увидел его среди других, вполне уже спокойно, даже не взбешенно, закричал:
– Бумаги мы прочитаем! Не надо их рвать!
– Надо! – закричали остальные. – Надо!
– Хватит читать! Они все равно врут!
Тут кто-то увидел среди бумаг фотографию самого Чушки. Чушку немедля прилепили к стене, и все стали упражняться, кто точнее ему в рожу плюнет.
Это и отвлекло ребят от бумаг. А Мотя вдруг крикнул:
– Вот письмо!
Ребята еще доплевывали в обхарканную фотографию, но Бесик спросил:
– Письмо? Какое письмо?
– Письмо от отца, – сказал Мотя.
