– Письмо? Какое письмо?
– Письмо от отца, – сказал Мотя.
Тут все одновременно повернулись и посмотрели на Мотю. Наверное, хотели узнать: «Чьего отца?» Но никто не решился. Наверное, страшно было сразу узнать, что это не твой, а чужой отец.
– Письмо без конверта, – продолжал Мотя. – Хотите? Прочту?
– Хотим.
– Ну, слушайте… Тут несколько строчек… – И Мотя с выражением стал читать: – «Дорогой сынок, вот как долго я тебя искал, а теперь мне написали, что ты живешь в спецрежимном детдоме в Голяках… А я, хоть меня не выпустили, смог передать на волю это письмо, чтобы ты знал, что я ни в чем не виноват, я всегда, всю свою сознательную жизнь был верным членом партии ВКП(б). Они меня истязали до полусмерти, я не спал семь суток, а потом подписал навет на самого себя. Но ты ничему не верь, они меня сломали, но не доломали. И я написал письмо товарищу Сталину, от которого скрывают, что творится за его спиной. А если не вернусь, то знай, родной мой сынок, что папка твой был всегда честен и, умирая, он будет думать о тебе». – Мотя перестал читать, а все, уставясь на него, ждали.
– А дальше? – крикнули.
– Дальше… все! – ответил виновато Мотя.
– А письмо-то кому?
– Нам… Кому еще?
– Понятно, нам… Но ведь оно кому-то…
– Сказал тебе, придурку: адреса нет… И имени нет…
Тут каждый из «спецов», кто слушал, стал говорить, что письмо это ему и он точно знает, потому что его отец, которого он, правда, не помнит, мог написать именно такое письмо. Стали спорить, даже ругаться, а я вдруг подумал, что мой Егоров, который, кажется, мне отец, тоже мог прислать такое письмо. Уж в отличие от остальных «спецов» я-то точно знал, что он у меня сидит там… Или сидел.
Но неожиданно во все крики, споры, разговоры влез Хвостик. Он закричал:
– Это мое письмо! Это мой отец! Мой! Мой!
Все на мгновение примолкли и впервые обратили на Хвостика внимание. И Мотя посмотрел. И вдруг сказал:
– Если твой, держи! – И отдал Хвостику письмо.
Тот жадно схватил и тут же засунул под рубашку за пазуху. Я думаю, он туда спрятал потому, что видел, куда я прячу свою «Историю». Он уже понял – за пазухой не пропадет. Но, кажется, до конца не верил, что письмо его, и повторял громко:
– Мой отец! Мой! Мой!
– Конечно, твой, – успокоил я Хвостика. – Там поискать, может, и еще письма найдутся!
И все схватились, что и правда, у Чушки могут храниться еще письма, и стали рвать бумаги друг у друга, но писем больше не нашли. Нашли свои личные «Дела», где про нас было про всех одинаково сказано, что мы, как социально опасные элементы, изолированы от общества в детдоме специального режима, и далее всякие Чушкины мудачества вроде характера, поведения и отношения к родине, партии, к самому директору и к учебе. Такая характеристика даже на Хвостика была, где он обозначался без имени, но зато стояло: «Характеристика на Кукушкина по кличке Хвостик» – и все подобное.
Я, конечно, хотел на себя характеристику найти, чтобы посмотреть, что они, в связи с моей теткой, написали и кого запрашивали о моих родственных связях, но Мотя в это время наткнулся на какой-то листок и позвал меня к себе:
– Вот, смотри!
Все шуровали вокруг, жгли бумаги, пока кто-то не догадался вытащить ящики через окно и запалить из этих бумаг прямо во дворе костер.
– Про меня? – спросил я.
– Да это, наверное, про нас всех, – сказал Мотя. – Вишь, из милиции!
– Дай, – попросил я.
В листке, напечатанном на бланке, было написано: «Начальнику спецрежимного детдома тов. Степко И. О. Просим сообщить подробнее о сберегательной книжке воспитанника Егорова С., сына осужденного преступника Егорова А. П. и о целях, для чего ему, как и другим Кукушкиным, понадобилась такая крупная сумма денег. Ввиду их пребывания в Москве просим также уточнить, не могут ли являться названные Кукушкины членами общества, раскрытого недавно в Москве среди групп подростков, названного «Отомстим за родителей», ставившего целью убийство товарища Сталина и других деятелей партии и правительства. Не были ли использованы деньги для покупки оружия и так далее…»
– К черту! В огонь! – крикнул я.
– А личные… Наши «Дела»?
– Всё в огонь! – крикнул, раздражаясь, я. Потому что вдруг понял, что в тех бумагах наша погибель, как в яйце в какой-то сказке Кощеева смерть. А если бумаги спалить, то ничего не останется.
Вот теперь-то догадался я, для чего ОНИ в моей «Истории» жгли да палили! Они хотели уничтожить вранье!
– Пали все! – крикнул тогда я и поволок к окну директорский стол. Не надо в нем копаться, его надо было уничтожить. С грохотом свалили на землю, и через минуту он заполыхал на костре.
– Пали! – кричал я в азарте и слышал, как за мной подхватывали другие Кукушата.
Мы теперь тащили из спальни топчаны и матрацы и выкидывали через разбитое окно.
– Пали!
И топчаны, и матрацы были свидетелями нашего «спецовского» неправедного быта! Они тоже врали! Потому весь «спец» был такой ложью. Его бы весь надо спалить!
Я слышал, как самые неистовые взламывали двери в столовую и на кухню, они были обиты железом. Это от нас их обили железом.
Дверь в кухню протаранили с криками «ура», но жратья там не оказалось, и оттуда полетели в окошки железные миски, кастрюли, бачки, весы для взвешивания паек и гири.
Все, даже миски, мы свалили в костер, а гири подобрали и рассовали по карманам, приговаривая с усмешкой, что не только булыжники, как учили по истории, являются оружием пролетариата, но и гири, и гири тоже! Матросики в том кино зазря их не использовали, чтобы расквасить сытые морды своих поваров!
«Встретим покупателя полновесной гирей!» – так, кажется, написано в магазине. А мы встретим ментов полновесной гирей!
Костер в это время уже полыхал до неба, мы и не подозревали, сколько горючих свидетелей нашего «спецовского» заключения тут у нас (на нас!) накопилось.
– Пали! Пали! Пали!
Теперь орали в сто глоток, взбесившись от счастливой свободы, которая нас охватила.
От сильного желания что-то еще сотворить стоящее в этой нашей прекрасной жизни мы решили спалить и сам «спец», дом, а по сути тюрьму, которую мы ненавидели.
Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму…
Это читали на уроке, но мы и так сразу догадались, что каменщик строил тот «спец» для нас, для своих потомков.
Интересно, а что же про нас в стихах напишут: что мы делали для потомков колючую проволоку?.. Ничего себе, поколеньице!
Пусть лучше расскажут, как мы тут все сожгли!
И уже с головешками собирались мы запалить дом с четырех сторон, но кто-то вспомнил, что там остались больные в лазарете, и маленькие совсем, и девочки, которые боятся ночи, и темноты, и нашего костра, и наших криков, они-то все равно не выйдут, а с испугу забьются под кровати и сгорят.
И сторож криворотый сгорит, который дрыхнет, пьяный, в своей конуре, мы подперли на всякий случай снаружи дверь палкой!
А не лучше ли в таком случае поджечь Чушку! Чтобы не себя, а его поджарить на углях!
И все вдруг вспомнили про Чушку, который придумал это наше «спецовское» свинство, – его-то и надо потрошить!
И тогда, бросив костер, все пустились бежать к дому Чушки.
Мы летели, неслись, не разбирая дороги, через колдобины и ямы, как наперегонки, потому что каждому из нас хотелось быть у Чушки раньше других и первым начать над ним расправу.
Дом у Чушки был темен, ворота закрыты.
Но уж тут-то мы были как у себя дома и всё знали!
Самый ловкий из первых добежавших перемахнул через забор и, несмотря на собаку, которая нас облаяла, отодвинул тяжелый засов-бревно, и мы, как висели снаружи на воротах, так и въехали на них к Чушке во двор с криками «ура!».
Но собака Чушки хоть и невелика, но была уж слишком голосиста, и не умолкала, и не хотела никак понимать, что ее власть и власть ее хозяина кончилась. Мы дали ей доской по голове!
Может, в другой раз и пожалели бы такого глупого кабысдоха, но Чушкина собака была ненавистна нам, как и ее хозяин. Один норов, один характер: облаять и побольней укусить!
Тут выскочила на крики Чушкина мать. Стоя на крыльце и не видя никого в темноте, но расслышав, что это пришли «спецовские», она по старой привычке нас обругала, назвав «скверной», и «заразой», и прочими словами, и приказала тише себя вести.
– Заткните старую дуру! – сказал кто-то в темноте, и тут же к ней подскочили несколько ребят, заткнули ей рот ее собственным передником и, как она ни сопротивлялась, отвели и заперли в сарай.
Пусть не гавкает, сука такая. Надо бы ее в собачью конуру посадить, поскольку она, сучка, и тявкала, и измывалась над нами, да кто-то с сожалением сказал, что она туда ну никак не влезет!
Чушку мы нашли в доме, он дрых на широкой железной кровати под ватным лоскутным одеялом, а на столе посреди комнаты стояли и валялись всякие бутылки и огрызки – видать, тут попировали от пуза в счет нашей славы земляки-голяки.
