Ознакомительная версия.
Учебное заведение, где обзаводилась профессией Лида, называлось Государственным университетом кино и телевидения. Как считал Андрей, выбор этот был очень подходящим для будущего. Пять лет, как и положено, с умеренным успехом постигала Лида в университете науку массовых коммуникаций, а Андрюша ее осваивал новые возможности инвестиционного бизнеса. Что это такое, Лида понять никак не могла. Когда получала диплом, Андрея, правда, уже рядом не было, и жила Лида с матерью (плохо жила, но мирно), работы не находилось, перспектив не открывалось. Зачем училась, думала Лида и, как сейчас, слышала бодрый оптимизм Андрея:
– Почему плохо учишься? Почему тройки одни? Люди в твои годы уже собственными заводами владеют, пока ты трояки в зачетке носишь.
– В девятнадцать лет? – не верила Лида.
– Конечно, – убеждал Андрей, завязывая галстук. Как-то противно он это делал. В уже надетых, но еще расстегнутых брюках, по-утиному тянул губы к носу, запрокидывал голову, так и стоял, возле шеи ковырялся, сверяя каждое действие с зеркалом. Собирался Андрей ехать директорствовать.
«Хорошо тебе, – злилась про себя Лида. – Тебе двадцать семь, и ты уже командир. Всеми командуешь, всеми руководишь, а может, я не хочу так?» Спустя час Лида мысленно просила у Андрея прощения за свое недовольство. Обязана была она ему и очень хорошо помнила об этом. В дом-то к нему пришла с одним полиэтиленовым пакетом, ничего у нее не было, даже трусов лишних. Он все купил, в меру, конечно, без излишков. Сапоги, пальто, две юбки… Куртку оранжевую наконец выбросили… Научил, с какой прической лучше ходить и какой вилкой что есть. Такая вот значилась за ним образовательно-воспитательная миссия.
Промахи были, позорилась Лида часто: то не могла в гостях отличить пепельницу от икорницы, то барашка фрикасе от телятины суфле. Но давалось ей, в общем, все легко, и новость про то, что, мол, «хорошая ты девка, Лидуха Козлова, но пора тебе собираться и дом мой покидать», восприняла Лида пусть и без радости, но с безмятежным согласием.
Не любила ведь.
Распрощались, как союзники после выигранной войны, с грустью, но без желания встретиться вновь.
Андрей знал, что деваться Лиде некуда, но молчал, не вносил предложений. Ловил ложкой лапшу из куриного супа и смотрел за сборами. Отправив тарелку в мойку, вынул из кошелька две сотни американских денег и протянул Лиде. Подумав, достал еще сто. Инвестиционный проект под названием «Лида», видимо, кончился. Но она не тужила, прикинула: отец располагал только квадратными метрами своей сожительницы, нельзя туда было. Оставалась мать. Впервые за больше чем десять последних лет поехала Лида домой. Помирились кое-как, но быт новый осваивать было сложно, и чем дальше пыталась Лида присоседиться, тем хуже у нее это выходило.
Вроде бы и семью нашла, но совсем безрадостно было Лиде в новом доме. Лида уже толком не помнила, но, скорее всего, тогда, в этот первый год их совместной с матерью жизни, она с осознанной ответственностью захотела собственную семью, крепкую и настоящую. Благо что и работа у Лиды появилась, семейный тыл прикрыть, если что вдруг. На работе Козлову ценили, правда, в итоге – никакого телевидения, коммуникаций – сплошные массовые мероприятия, праздники и презентации. Лида увлеклась. Читала сценарии, договаривалась с именитыми гостями о посещении праздников, просматривала детские творческие коллективы, ездила отбирать костюмы, создавала фотоархивы. Мелкими перебежками набиралась Лида праздничного опыта, живя среди лент, воздушных шаров, цветов, салютов и с постоянным ощущением грядущего веселья и, как в детстве, с ожиданием. Лида ждала любви, зная уже к этому времени, что счастье не в том, что дома тебя кто-то ждет, а в том, чтобы человек, с которым ты живешь, всегда бы был тебе рад. А с этим было сложно.
Романы у Лиды, конечно, случались, но были куцыми, словно эпиграфы, и кончались романы где-то в начале первых глав, короткое повествование которых раз от раза существенно не менялось. Одинаковость эту Лида видела, но в зловещую закономерность-тенденцию не заносила. После каждого такого меленького разочарования отвлекалась она домашними скандалами и работой. С радостью бросалась к складу на отбор праздничных костюмов в человеческий рост – зайцев, белок, медведей и просто смешных человечков. Сама примеряла на себя ватные и поролоновые чехлы, особо любила костюм свинки, не розовый, а почему-то алый. Кладовщики над Лидой смеялись: «Ты, Козлова, редкостно удачная свинья». Алый Лиду и вправду очень украшал, но в костюме она долго не была, потому как шагу ступить в нем было невозможно, навык требовался. Точно такой же, как и в другом занятии – работе со знаменитостями. Не слишком нравилось Лиде это вынужденное общение с заносчивыми и часто хамоватыми представителями творческой интеллигенции, которые, долго сопротивляясь, потом все равно шли на праздники охотно и иногда даже забесплатно. Лида звонила им и часто была обругана последними словами, нередко выслушивала беспочвенные оскорбления, на которые она, положив трубку, отвечала коротко и зло: «Вот урод» – и тут же обиду забывала. Один такой, который сначала на Лиду накричал и, что нехарактерно, сразу извинился, тоже являлся очередным праздничным гостем, одним из всего пятистраничного списка возможных кандидатов.
Был он сыном известного режиссера, но сам по себе тоже ничего. Гость для массового праздника выходил из него малоподходящий в основном потому, что не пел он под фонограмму, не танцевал под баян, не снимался в главных ролях кинофильмов. Зато он сам снимал кино, как выяснилось документальное и очень грустное, про войну, про боль и про человеческое равнодушие. Лида на просмотре даже всплакнула. Для Дня Победы, как она посчитала, выбор, в принципе, был достойный. Из обывателей режиссера в лицо никто не знал, но здесь это не учитывалось. Лиде было важно, что согласился он показать пару недлинных своих документальных историй и сказать потом несколько слов. Лида тоже пришла, нарядилась. Сидела с обратной стороны сцены на коробке из-под аппаратуры в белом платье, курила, сбрасывая пепел в конфетный фантик, и слушала. Режиссер говорил мало, но образно. После слов его хотелось думать и плакать. Лида потом бесконечно удивлялась этой своей способности плакать из-за всего того, что связано с ним, будь то его кино, его слова, его фотографии, его книги. Да! Он еще и писателем был. После банкета праздничного книгу ей свою подарил. Лида раньше никогда таких подарков не получала, но знала: положено автограф просить, и стеснялась, только протягивала ему книгу обратно. А он все понял. Сам открыл и написал: «Лиде Козловой с любовью», и Лида удивилась, откуда он знает ее фамилию, но про любовь не подумала, решив, что так пишут всегда.
Вообще-то Лида книг почти не читала, не понимала ничего ни в прозе, ни в поэзии, только в сценариях праздничных что-то соображала, причем на уровне достаточно примитивном. Могла, например, сказать, весело будет или так, тянучка. За прозорливость эту Лиду на работе уважали. Нет, что-то она все же читала, про Анжелику и трех мушкетеров в интернате, про собаку Динго, когда с Андреем жила, про Евгения Онегина на третьем курсе. Но больше всего любила Лида тонкую, зеленой обложки, детскую книжечку «Козетта», стащенную из школьной библиотеки. Любовь эта, понятно, была не из созвучия названия с родной фамилией, но не по возрасту смешной. Мать на Лиду удивлялась, сама ведь ученая была, всю жизнь Толстым зачитывалась. Лида от матери книжку прятала под матрас, как в интернате, и, перечитывая, видела в книге себя, щедрый кусок своего поруганного и обманутого детства, горелого и никудышного, как кольцо лука на шампуре.
С книгой режиссера оказалось почти точно так же, только другими словами и про других людей. Сердце щемило, слезы лились, и Лида Козлова, как увлекаются по переписке, влюбилась в автора по книжке.
Читая, хотелось ей прижать книгу к груди, надеть на голые ноги старые резиновые сапоги яркого сиреневого цвета, кинуть короткий плащ на халат и нестись под дождем к режиссеру. Стучаться ногой в сапоге в его дверь. Ждать, когда откроет, и лежать потом долго собакой в его ногах, прямо так вот, в халате, с мокрыми волосами, и говорить «спасибо». Плакать, размазывая слезы рукой. И еще, может быть, целовать его.
Все это представлялось до пронзительного ясно, Лида и впрямь бы бросилась через лес, через три кольца дорог, задыхающаяся от счастья, от любви, от всего того, что раньше с ней не случалось. Лида бежала и бежала бы, ветки били в лицо, трава мокрая хлестала по ногам в резиновых, но коротких сапогах яркого сиреневого цвета. Без устали бежала бы, без печали, но… адрес она не знала, и слава богу, потому что по адресу проживал писатель с законной супругой и ребенком малых лет и Лиду в гости под дверь там никто не ждал. Если призадуматься, то и сапоги у Лиды имели незаклеенную дыру на подошве, и дождь на улице занимался сильный, а простужаться ей совсем было нельзя, легкие слабые.
Ознакомительная версия.
