Чуть реже – Кличко и Ляшко. Еще реже – Столтенберг и Бжезинский.
– Псаки-псаки ходила?
– Да отстань ты, ради бога…
– Как Ляшко? В смысле, приходил кто вчерась? К Бараку склонял?
Барак близ магазина был обустроен на славу.
– Почти как сама Россия! Даже чуть лучше. В смысле пригодности для удовольствий, – говорил самый умный из магазинных рабочих, про Манделу и Ляшко никогда не упоминавший – Илюша Толстопят.
Колобок Илюша учился когда-то в РГГУ, но потом судьба зло швырнула его в подсобку.
– Опять набжезикала? – вынимала Валену из внутренних разговоров подруга Устя. – Снова напорошила?
Устя – ревниво-вспыльчивая, но справедливая. Могучая, как дуб, Устя была способна на редкую нежность. Такая нежность в слове «набжезикала» как раз по капельке и проступала.
Но только Устиной нежности Валене было мало. Она рысцой устремлялась из подвала наверх, и уже через минуту виновато улыбалась в пустое пространство, которое огромным прозрачным кубом иногда зависало над кондитерской витриной.
«То ль дело Обамчик! Не обматерит, помоями не обдаст, – шептала про себя Валена. – И чего они, дуралеи, к нему прицепились?»
Конечно, были в магазине люди возвышенные, даже заоблачные.
К примеру, Люся Кефирова, заведующая. Фамилия у Кефировой была, известное дело, другая, туго произносимая, пришлось сменить. Желторотая Кефирова (таким цветом красила губы) иногда бывала настроена поэтически.
– О, нннорексия моя, ночная, о, прекрасная, – ангельски пела Люся, – как помогаешь ты сохранять мое грешное тело!
– О, ппендицит, ппендицит, ппендици, – продлевала свое песенное удовольствие Кефирова, – как мило вычерчен твой косой шрамик! Теперь он как стрелочка, как тот указатель!
Желтогубая Люся и обозвала однажды торт «Отелло» – «Обамой».
Черный торт с голубыми вишнями и кровавой клубникой посередине (вишни – глаза, клубника – нос) вызвал у Кефировой долгую нервную судорогу.
Люся обозвала торт в сердцах, а Валене понравилось.
– Верно-то как! – шепотом удивлялась Валена. – Чем имя душителя сердец с торта слизывать, лучше уж Обамчика кушать!
Однако именно с той поры как появился в продаже торт «Отелло», так внезапно переименованный в «Обаму», Валена и потеряла покой.
За тортом ни с того ни с сего – стала выстраиваться очередь.
Очередь была необычной: впереди всех успевали встать местные бомжары Толян и Никодимыч. Вслед за ними пристраивались ничего не понимавшие в новых кондитерских изделиях, но страшно любопытные бабки.
Последним прибегал человек эзотерический: Варсонофий.
«Глубоко эзотерическим», Варсик прозвал себя сам. И Валена такому определению была рада – непонятно, но изящно: как название духо́в!
Ее-то бабки прозвали Фермерской: до продуктового продавала в «Фермерском» магазине щи в банках, сухоовощи, сухофрукты.
Прозвище «Фермерская» Валену почему-то пугало: то ли отдаленными поджогами, то ли вновь прихлынувшим раскулачиваньем…
Тортов «Отелло» привозили всегда три штуки, хотя Валена заказывала шесть. Торты расходились мгновенно.
– «Обаму» привезли! – вскрикивал вдруг кто-то заполошно, и в торговом зале вскипал легкий шурум-бурум.
Первые два торта покупали Толян и Никодимыч, третий доставался одной из любопытных бабок, все никак не допетривавшей: чего такого в этом глазастом торте содержится? Мужская сила, что ли, упрятана?
А Варсонофий – тот всегда оставался ни с чем.
– Да вы африкантропы просто! Торт этот мне и только мне предназначен! – вскрикивал, как раненная галка, Варсонофий и, не вступая в прения с бабками, ковылял обиженно прочь. Он и похож был на галку: черненький, чуть сгорбленный, иногда – крикливо-резкий…
Откуда у бомжар деньги на дорогой торт, Валена не знала. Но подумав, решила: здесь, в Нагатинском затоне, живут слегка сдвинутые, хоть и вполне симпатичные люди, и сходить с ума она мешать им не будет.
Толян был несовершенномудрым. Так называл его Варсонофий. Толян часто смеялся и страшно радовался любому тычку в бок.
Пустобородый Никодимыч – так прозвали бабки – был помешан на лотереях и бесперебойном питании. А Варсонофий… Тот был другим!
Иногда Варсонофий возвращался и требовал приступить к поискам торта «Отелло» под прилавком. Требования были законными и даже отчасти приятными, но сильно мешали работать. Валена из-за торта нервничала.
Однажды Варсонофий, так и не купив «Обаму», вместо криков прослезился. Потом слезу утер, кротко сказал:
– Толян и Никодимыч умышленно эти торты покупают. Чтобы мне не достались. Они кредит у дворовой шпаны взяли. Пятнадцатипроцентный! Им – платить, а они про это думать не думают, лишь бы торт мне не достался. А я… Я… Я – зодчий хлебо́в. И… Мне замысел явился. А я, дурак, его этим поганцам выболтал.
Что у людей бывают замыслы, Валена раньше не догадывалась. Поэтому словами Варсанофия была поражена и в ответ ничего вымолвить не решилась. Еще больше она поразилась, когда Варсонофий пригласил ее и престарелую польку Алицию – кассира – к себе в мастерскую.
Мастерская зодчего хлебов располагалась на чердаке. Но даже чердачная теснота произвела на трепетную Валену сильное впечатление.
На книжных полках под крепкими прозрачными колпаками стояли хлебные и булочные фигурки! Они были разными и были почти живыми. В колпаках для притока воздуха были проделаны аккуратные дырочки. То ли хлебный дух так воодушевлял фигурки, то ли мастерство Варсонофия сказывалось, но только казалось: еще немного, и взмахнут фигурки руками, как крыльями, притопнут ножками – и в магазин, за пивком!
Особенно удивила Валену фигурка лешего. Леший был вылеплен из зеленоватого, с тмином и плесенью рижского хлеба и точь-в-точь напоминал владельца магазина «Экономка», крупнолапого и длиннорукого, но при этом не в меру малорослого Ахирама.
Под стать хлебному лешему – тоже малорослая, да еще поперек себя шире – была и московская плюшка, с пряником вместо головы, с шоколадками-галошами на ногах. Изображала плюшка – Ахирамову жену Катерину…
– Умру, а людишек хлебных есть не стану, – по-мужски скупо хвастался Варсик, – не хлебом единым, а чувством незримым жив человек! А еще тем хлебом он жив, на какой с упоением смотрит! Упоение же и без вина бывает, – загадочно глядя на двадцатипятилетнюю, сладко-сдобную Валену, добавлял Варсонофий…
Выпили чаю, закусили консервированной стерлядкой.
– Только одной фигурки теперь здесь и не хватает, – едва слышно кручинился Варсик, – только заморский божок, из торта «Отелло» вылепленный, здесь нужен…
Через два дня Валена «заначила» для Варсюши торт. Свежий как масло, черно-бело-коричневый, с голубыми вишнями, тот самый, «Отелло»!
Бомжары недостачу сразу учуяли, стали бесчинствовать, подняли ор, но их быстро выпроводили вон, и Варсонофий перед самым закрытием магазина получил торт в подарок. Даже не сказав спасибо, Варсик быстро обернул торт для сокрытия газеткой и упрыгал к себе на чердак.
А еще через день Варсюша пропал.
– Фигур хлебных он своих испужался, – подначивала знавшая про чердачную мастерскую Устя. – А ты не лепи людей из хлеба, ты не лепи! Бабка-покойница волчицей на таких рыкала: гр-рех!
– В голод, и правда, грех было лепить, – оправдывалась Валена, – а сейчас хлеба много, вон, гляди: под ногами на улице попадается.
Конечно, в страх перед фигурками Валена не поверила: Варсонофий был не трус, хотя и раним без меры…
Тут нежданно-негаданно в магазин явился пустобородый Никодимыч.
– Я не за тортом, не бойся, – сказал Никодимыч. – А что пропал Варсюха – этому сочувствую, – пустобородый почесал нос, – но только не пропал он. В Ногинск, к двоюродному брату подался. Подальше от фигур своих зачерствевших. А сам их чем-то гадким начинил! Чем точно – не знаю. Но что гадким – верняк!
Вечером снежистым, вечером лунным шла Валена на цыпочках к Варсикову чердаку. В пакетике – бутылка «Арбатского свадебного». На закуску козий сыр и мидии в масле.
Тут вдруг Валене показалось: не одна идет – с Варсюшей! И не идут они, а, слегка откинув спины назад, резво так, едва касаясь ногами земли, – бегут себе потихоньку. Сперва на чердак взбегают, потом вниз, в подвал. А после – снова на чердак и опять вниз.
Как те две белки-летяги, кружа́т и кружа́т воздушно!
И не утомляет их движение, не тяжелит. Наоборот: молодит, легчит. Да еще будто дополнительно в спины им два небольших пароходных колеса вставили: крутятся и крутятся гребные винты, бегу молодящему помогают!
Опомнилась Валена на чердаке, слава Богу, решетка оказалась отпертой.
Обамчик, вылепленный из торта «Отелло», стоял внутри пустой книжной полки, за протертым до блеска стеклом.
Стоял, душка, глядел задумчиво на старый треснувший пополам диван.
Обамчик был, конечно, не слишком улыбчив. Еще б! Сами на чердаке, среди Ахирамов и толстых их жен, постояли бы! К тому ж и две голубые вишни, перераспределенные зодчим вместо глаз на одежду, уже отвалились.
