Одно было не совсем понятно: зодчий хлеба и ваятель то́ртов вылепил почему-то Барака в юбочке. Но в остальном вышел Обамчик – надо бы лучше, да некуда! Он, конечно, заметно почерствел, и одно ухо оттопыривалось больше другого. Но все это были мелочи и пустая печаль.
А вот что и впрямь нехорошо было, так это то, что левое ухо продолжало расти, как на дрожжах! Валена даже хотела вынуть из пакета сантиметр, чтоб ухо обамовское измерить. Но потом поняла: не надо сантиметра, и так видно – вздувается ухо и пухнет, скоро крупней самого Обамчика станет!
– Ну милый, ну Варсик, ну, так-то зачем? – огорченно шептала Валена.
Сзади что-то тихо стукнуло. Валена обернулась.
Оказалось: уронил на стол форменную фуражку полицейский Харлашкин.
– Я, конечно, дичайше извиняюсь, что помешал, – саркастически сказал полицейский, – и ты не думай, Валена, что я какой-то там полицай прошлых лет, слежу тут за тобой. В отличие от местных жителей я мирно настроен, почти либерально. Но положением своим обязательно воспользуюсь!
– Ага, сейчас. – Валена крутнулась к чердачной двери.
– Беги, беги, – сказал либерал-полицай Харлашкин, – а я пока эти фигурки в пыль разотру. И эту самую Обаму в юбке отнесу куда надо: пусть знают, как вы тут с Варсой над международным положением издеваетесь. Ишь, ухо какое вылепили! Не вождь Америки, а божок истуканистый у вас вышел! Это зачем так карикатурно? Нафига, я спрашиваю, мозгоклюйством заниматься?
– Оно само, – пролепетала Валена, – ухо только что маленькое было…
– Брось заливать! А не хочешь бузы – тогда марш на диван!
Валена в нерешительности остановилась.
Харлашкин допекал ее давно, но был отчего-то противен: колкие глазки, зад шире плеч и нехарактерная для полицейских чернявая борода клочками сильно его портили.
– Не веришь? Смотри сюда.
Харлашкин двинулся к зеленому лешему, но потом вдруг поднес руку к пряничной собаке с двумя хвостами.
Раздался тихий взрыв, скорей даже плотный хлопок. Харлашкин отдернул руку, и сразу же бухнуло еще раз…
И отвалилось громадное Обамчиково ухо, и вывалился из шкафа, как черт из табакерки, пораненный божок Обама, и разлетелась в клочки двухвостая собака, выпал из нее крохотный айфон, а по чердаку разлилась встроенная в айфон песня:
Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей,
И никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться…
Мелодия внезапно оборвалась. Харлашкин упал на пружины дивана и дробно, по-женски засучил по́ полу ногами в лаковых ботинках.
При всем при том, полицейский был даже не ранен. Только лицо его всплошную покрылось черно-красными, видно, пропекающими насквозь пятнами.
– Б-боевики, кибербомбисты! Да я вас…
Не чуя под собой ног, кинулась Валена по лестнице вниз.
Вечерняя, уже кем-то наполовину откушенная луна в каждом из застекленных проемов выпрыгивала ей навстречу, царапала острыми щербинками, брызгалась мертвенным светом.
И хотя Люся Кефирова еще вчера божилась: жизнь при падении на дно теперь как пушинка легкая, – бежать вниз было страшно тяжело.
Лестница – не кончалась.
Но Валена бежала по ней и бежала, потому что наседал на нее сзади, заставлял нестись сломя голову вождь Обама: похожий на божка в черно-голубой короткой юбочке, вылепленный Варсюшей с усердием и любовью из терзающего душу и плоть торта «Отелло»!
Внизу, у Москворецкого моста, тихо, ласково. Сам мост огромный, и хозяйство под ним тоже. Весной, когда тает снег и подсыхают лужи, вылезают на свет божий нужные и ненужные предметы: ящики, балки, арматура. Но и они картины не портят: мост громадными своими «устоями» все внимание на себя оттягивает. Да и ласковая тишина – для Москвы, ясное дело, условная – все ненужное, как пленочкой, оборачивает…
Весна встала окончательно, и характер вещей изменился. Никто в Москве этих изменений не замечал, а пожилой Мелентьев – заметил.
Ничтожное стало необходимым!
Мелентьев вздохнул, а потом засмеялся: в ничтожестве слаще жить, проще век вековать. Это в громах и славе существовать трудно, а в необходимом ничтожестве – даже приятно!
Народу под мостом никого: перед выборами и сразу после них сильно мели. Но выборы кончились, толпы орущих схлынули. Сгинули тихие облавы, смолкли свистки, крики… А даже если бы они не смолкли – всегда отыщутся под мостом два-три надежных места!
Пожилой Мелентьев под мостом третий год – и не нарадуется. Весной воздух. Летом через реку, в Тайницком саду, зелень. Осенью, опять же, от ветров затишье. И только на зиму приходится отсюда выгребать, искать теплый чердак. А в остальное время резкий, как после грозы, речной запах, запах озона и свежей, не застоявшейся еще тины держал его под мостом крепко.
Вот и сейчас: глотнул речного воздуху, поклевал, как птица, крох – дремли себе!
Сработан мост так, что ни автомобильного гула, ни машинных дрязг под ним почти не слышно. Да и мало на нем машин. За мостом – Василий Блаженный, Лобное место – насквозь мало кто ездит…
От мягоньких этих мыслей пожилой Мелентьев уснул и не засек, когда именно появились те двое, ближе к вечеру или еще в обед, вместе или поодиночке. Это потом узнал про них многое, а поначалу встретил отчужденно.
Она издали напомнила цыганку – в черной с цветками шали, в кремовом плаще. Позже Мелентьев рассмотрел как следует: фигурка точеная, лицо смугловато-белое, нижняя губка премиленькая, кончик носа резко вздернут (даже отверстия ноздрей видны), но тем-то и приманивает!
Дама все больше молчала. Спутник ее, наоборот, говорил удивленно и нервно. Одет был плотно и слегка нелепо – как «перестроечный» жучок с ипподрома: серое полупальто в елку, голубая жокейка с козырьком и со вставкой из чего-то современного, эластичного, может, из лайкры. При этом толстоват и очки на кончике носа смешные, мутно-узкие, мартышечьи. Но очки – сразу видно – не для моды, от страха.
Держались промеж собой как чужие, а было видно: втайне друг к дружке тянутся. Сперва Мелентьев думал, потрутся – и в стороны. Но вот уж и солнышко над Кремлевским Бором мигнуло: ухожу, мол, до завтра! А они все тут.
Тогда Мелентьев сам к ним подошел. В движении смотрелся он косолапо, бубнил глухо, крупно-круглую лысеющую голову клонил от глухоты набок. Но видел хорошо. Не то чтобы остро, а как-то подробно-ласково жизнь глазами лизал.
Подойдя, назвался, как его давным-давно звали и как он сам себя в последние месяцы называл: стародед.
Стали переговариваться. Узнал немного.
Но и узнавать было нечего! Так просто в Москве, под мостом, никто часами торчать не будет. Чего под мост лезть? Рядом – соборы, башни, ласточкина стена кремлевская…
Пока словами перекидывались, Мелентьев понял: ночь вместе коротать не станут, не решились пока. Но ему же и лучше: мост огромный, а оборудованное спальное место под ним только одно.
На следующий день встретились снова, потом еще, еще…
Стародед привык к молчанке, разговорами теребил редко. Только однажды рассказал, почему стародедом прозвали, про то, как бухгалтером военным служил, как стал «черным казначеем», как сбежал от казны военной куда глаза глядят…
Дама сквозь слезы улыбалась, а кавалер насупился: рассказ про армейские дела был ему неприятен.
Шел пятый день знакомства, как вдруг она сама, пряча глаза и запинаясь, стала рассказывать: только ночует дома, а так – здесь, здесь! И душа здесь, хотя дома маленький сын остался. Но назад ни за что не хочет, все нутро домашняя жизнь изгрызла! Муж корит прошлым (а оно и правда не совсем изящное, была танцовщицей в ночном клубе, но ведь бросила, бросила!). Заодно с мужем – свекровь, хоть в воду кидайся. А тут еще эти выборы. Она была за то, чтобы все голоса заново пересчитали. А домашние ни в какую: молчи, глохни, не тебе об этом говорить! Свекровь сразу стала кричать: «Пересчета голосов одни проститутки требуют!»
Спутник ее тоже включился – спец по автомобилям и должность немаленькая, но сил больше нет на зряшные накрутки смотреть. Взял месяц за свой счет. А когда месяц пройдет, как на работу с такими мыслями возвращаться? И дома нелады – родственники денег требуют. Да не тыщу-другую. Три с половиной сотни тысяч! А он, как назло, машину дорогую купил. Только угнали ее. Жена после угона разговаривать перестала, за глаза толстожопиком зовет. Как будто это он сам у себя машину угнал…
Стародед Мелентьев хотел было высказаться в том смысле, что горе не беда и жизнь все поправит. Но тут под мост завернули таджики – мужик в халате и три бабы с ребятишками. Ну, завернули и ушли. Последним – таджикский мужик, все на нее оглядывался.
Тут стародед Мелентьев забеспокоился: таджики могли вернуться всей оравой, и тогда прощай, насиженное место! От волнения стал говорить сам:
– Таджики што? Таджики ништо. И молдаване – нормальные, и украинцы тоже… – Стародед рассказал про всех, кто под мостом бывает, и каждой национальности планочку подвел. – Все народы нормально себя ведут. Все перед Богом равны. А вот если кто дурь нюхает или медицинскую заразу колет, те уже не люди. А таких больше всего среди цыган. Те могут жизнь твою, как пробочку нашатырную: отколупнут – и душа вон!
