Тут стародед Мелентьев забеспокоился: таджики могли вернуться всей оравой, и тогда прощай, насиженное место! От волнения стал говорить сам:
– Таджики што? Таджики ништо. И молдаване – нормальные, и украинцы тоже… – Стародед рассказал про всех, кто под мостом бывает, и каждой национальности планочку подвел. – Все народы нормально себя ведут. Все перед Богом равны. А вот если кто дурь нюхает или медицинскую заразу колет, те уже не люди. А таких больше всего среди цыган. Те могут жизнь твою, как пробочку нашатырную: отколупнут – и душа вон!
Стародед на минуту умолк.
– А што как это таджикские цыгане? Тогда хоть пропадай без вести! Они-то хуже всех, потому что только выдают себя за таджиков. А кто притворяется другим, тот человек пропащий.
С таджиков на них самих перекинулся:
– Вас двоих как зовут – не спрашиваю. А нехорошо человеку долго без имени оставаться. Поэтому тебя, – грубовато ткнул в нее пальцем, – буду звать Талкой. А тебя, – почесал затылок, – Витьком…
На следующий день стародед кормил рыбу хлебом. Рыба брала корм радостно. От счастья одарения рыб кормом стародед прозевал, когда явились цыгане. Те пугнули сперва Витька, а уж заодно и Талку. Витек и Талка жались к боковой, ведущей на мост, лестнице, не знали, как быть. Хотели уйти, но старшая цыганка не велела. Сказала:
– Ждите! Мы вам настоящее применение найдем, – и мальца в резиновых сапогах сторожить оставила.
Малец лет двенадцати, быстрый, злой, с прутиком железным в руках. Только Талка к воде, малец ее прутиком хлысь! Только Витек к мальцу – малец на каменную тумбу, смеется, дразнится. Но и грозит при этом. Ясно, если попытаются уйти, соскочит, будет концом прута до глаз добираться, будет лупить почем зря.
Стародед отозвал Витька в сторону. Тот, пыхтя, подошел.
– Места нового искать нам, сразу не сыщешь. Разные люди и нелюди под мостами в Москве обитают! А тут мост непростой… Вернусь – расскажу. Стойте здесь, никуда ни шагу. А я в «Кемпинский», в отель. Может, заступника найду…
Пока старика не было, малец над взрослыми поизмывался всласть. Ее называл и так и эдак. А кинулись уходить, свистнул, и еще один цыган подвалил, жилистый, немой, мычит грозно, машет руками резко…
Этот немой стародеда еще по дороге в отель перехватил. Дал так, что мир перед глазами перекувырнулся. Еще и руками показал: иди, мол, падла, и умри где-нибудь вдалеке. И палец к губам приложил: молчи, старый!
Стародед мелко закивал головой, прижал руку к сердцу. Словом, обманул немого. Тот отстал…
До «Кемпинского» Мелентьев – повредил-таки немой колено! – ковылял минут десять. Макс, швейцар-рассыльный, оказался на месте. Обещал помочь. Тут же сходил внутрь отеля, на полчаса отпросился. И как был, в униформе швейцара – в цилиндре из черного шелкового плюша, в сером летнем пальто с красной, не стесняющей рук накидкой – двинул под мост. По дороге бубнил:
– Колпак – венский, да кулак – залупенский.
Швейцар ушел, стародед остался. Немой так накостылял, что лежать ему, видно, во дворах за «Кемпинским» до самой ночи. Этим стародед и мучился: до моста – рукой подать, а ты валяйся тут…
Макс как подошел, так сразу и понял: не те под мостом цыгане, чтобы затеять что-то серьезное. Просто на пушку берут. Но показывать, что мигом все просек, не захотел: баба сильно понравилась!
Пока Макс думал, как эту бабу на зады «Кемпинского» завлечь, цыганенок отмочил коленце! Толкнул мужика очкастого в воду. Ясное дело, не в Москву-реку, а в строительную, но, видно, глубоченную ямищу.
Макс подождал, пока очкастый из воды выберется, и тогда уж показал цыганенку, кто в округе хозяин. Отвовтузив, шепнул два слова. Цыганенок мал, а что к чему сообразил быстро: как вихрем и его, и немого, издали наблюдавшего, из-под моста выдуло.
Мужик толстый протирал очочки, сушил пальто, выливал из ботинок воду. Баба хлопотала вокруг него. А Макс все стоял, не мог от бабы глаз оторвать: стройная, гибкая, ей не под мостом, ей в самом «Балчуге-Кемпинском» пупочек показать – и то три раза просить надо!
Пора было на службу. Макс нехотя отвалил. По дороге все высматривал старика, того нигде не было. Рискуя получить взбучку – время отлучки уже кончалось, – стал искать старика в близлежащих дворах. Нашел на задах отеля. Старик был с виду едва жив. Хотел ему «Скорую» – отказался. Сказал:
– Зарастет, как на собаке. – И добавил: – Я ведь тебя, Максюта, знаю. Чего задержался? Ты мне «Скорую» не вызывай. Ты на «Скорую» плюнь. А ты обещай мне на Талку глаз не пялить. И так ей досталось. А если ты прихватишь и в отель определишь, так сразу жизнь ее и кончишь.
Форменный воротник красной накидки стал Максу вдруг тесен. Волосы под плюшевым цилиндром взмокли. Возмутил его старый беспредельщик до горечи во рту! Макс скинул цилиндр, помахал им в воздухе. Волосы слегка проветрились.
– Если б не должок, показал бы тебе, старый…
Но долг есть долг – от лютой смерти спас когда-то Максюту старик!
К вечеру Мелентьев вернулся под мост. Там было пусто. Ни цыган, ни тех двоих. Два дня стародед кряхтел и отлеживался, Талка с Витьком не приходили. На третий день солнце запылало как огонь, и они пришли.
Чуть позже сунули нос и цыгане.
Но Макс из «Кемпинского» не обманул! Вслед за цыганами явились трое байкеров в черном. Объяснили цыганам – при этом почти не били, – что если они таджики, то это одно. А если цыгане – другой разговор будет. Но по-любому убраться из-под моста придется.
С цыганами разобрались. С любым народом можно по-хорошему разобраться, если не мочить сразу! И Макс, позже подошедший, на Талку уже не так пялился. А вот с Витьком – беда. К Талке льнет, а из дому уходить боится. Жизни нет, а положение и деньги есть – как от них сразу откажешься? То же самое и она – боится, колеблется. Оба другой жизни хотят. Но хотят, чтобы она сама переменилась.
Стародед понял: нужно их чем-то отвлечь, огорошить.
Стал рассказывать про Москворецкий мост. С самого первоначала! Как в древние века строили, как бревна свежетесаные одно к одному вязали, почему наплавные мосты стали «живыми» звать, как под экипажами и конниками такой «живой», лежащий прямо на воде мост прогибался, а под пешим людом – ничего, терпел. Как по мосту, уже не по «живому», по каменному, цари ездили, как танки края его в девяностые запирали. Не забыл и про стройматериалы, про железо, бетон, дерево, камень:
– Железо с бетоном – лом и жесть. А дерево… Дерево телесней камня. Но камень глубже! В дереве звон – приятный, уносящий. А в камне – гул земли, гул основы. Гул вечной жизни!
К мосту присовокупил историю.
– Жили-были, – так начал, – двое людей. Здесь же рядом, на Московском Подоле. И даже неважно, в какие века они жили. Понравились страшно друг другу, а оба в семье: он женат, она замужем. И скрутила их любовь так, что даже до мыслей о смерти дошло. А боязно! Тогда поговорили они то ли с нынешним психоаналитиком-долбоносиком, то ли с лекарем придворным Бомелием.
Этот косой Бомелий и пообещал подъехать и разъяснить окончательно, как быть. Но не подъехал. Может, в пробке московской застрял, может, по боярским делам отбыл. «Емелю», правда, прислал: мол, как решили, так и поступайте, свобода же!
Не дождавшись верного слова, решили они с жизнью счеты свести, в воду прыгнуть. И прыгнули, и утопли. И над мостом, как два томящих огонька, встали. Теперь по вечерам тут мерцают. И не понять: гнилушки это, светляки или просто отблески пустые? Думали вечную любовь обрести, а обрели мерцание во мраке и вечное терзание меж небом и землей…
– Смертью непредусмотренной ничего не решить! Никаких коренных трудностей мы ею разрулить не можем. И выбрать ничего крупного не сможем. Юбку с блузкой или машину выбрать можно. А здоровье, болезни, вечную любовь и нерасторжимое замужество – Ход Вещей для нас выбирает!
И у тех двоих не такая судьба была, чтоб попусту над водой мерцать: через год муж утопшей загремел в психушку, а свекровь богу душу отдала. Вот полдела и решилось. И в его семье все изменилось: родичи где-то денег нарыли, подались за границу. С ними – вдова утопшего…
Витек, слушая, сильней сжимал Талкину руку. Видно, не верил. Талка тоже вроде не верила. А может, и верила, но от веры этой сильно дрожала.
И тогда стародед сказал про главное:
– Над мостом этим и прямо по нему – души людские снуют. Туда-сюда. Много здесь в старину убитых и казненных было. И в новые времена немало. Вот души на Лобное место, на казнь, по привычке и бредут. А только с места убийства и казни помилованные возвращаются. Все до одной! Поэтому души здесь нестрашные, успокоенные. Не то что где-нибудь на перекопанном кладбище. А от соседства с успокоенными – восторг чувств и райские кущи кругом!.. И вообще. Души – мост между временами. Они, а не законы с параграфами, времена связуют. Как люди жизнь свою меж временами протянут – такой связи времен и быть!
Малым шильцем кольнула ранняя звезда, за ней другая, третья…
