Ознакомительная версия.
Жора покривился, но вычеркнул. Андрей стал ковать железо дальше.
– Слушай, а ты с ней спал?
– Спал, – гордо сказал Жора. – Семь раз. У меня записано!
– А ты в курсе, почем у вас девахи на Привозе берут за час и за ночь?
– Конечно, в курсе! – Жора полистал блокнот, нашел нужную информацию и озвучил таксу.
При помощи нехитрых арифметических действий друзья установили сумму очередного «вычета»… Словом, в итоге от полтинника остались всего три рубля.
– Жора, ну это же близкая тебе женщина! У вас же отношения были, свидания, интим… Неужели ты близкой женщине не простишь долг в три рубля?!
Жоре все же не совсем была чужда гусарская удаль… Пьянея от собственной щедрости, он решился на широкий жест:
– Прощу! – но вдруг озабоченно поскреб затылок и добавил: – Hо ей же надо об этом сказать! Она, наверное, тоже мучится, отдавать деньги или нет. Пусть знает, что я ничего не жду.
Андрей не успел возразить: в угаре великодушия Жора уже рванулся в коридор, к общему телефону. Дальнейшее Андрей (как и все соседи по коммуналке) слышал через хлипкую дверь. Звучало оно так:
– Алло? Марина? Здравствуй, Марина, это Георгий. Я что звоню-то… Помнишь, ты у меня занимала пятьдесят рублей? Так вот, я тут подумал…. Такое дело… Ты же мне свитер дарила с галстуком? Ну, они на девятнадцать рублей выходят, я посчитал. Потом, ты меня обедом кормила пять раз. У нас в столовке обеды по рублю, так что еще минус пятерка… Ну и того… спали мы с тобой раз семь. Так если посчитать, почем девки на Привозе берут… Короче, там всего три рубля остается от твоего долга. Ну, я их это… решил тебе простить. Мы ж с тобой не чужие. Считай, что ничего мне не должна… Что?! … Кто?! Марина, алло!
После долгой гробовой тишины Жоры приплелся обратно в комнату. С него можно было писать картину «Незаслуженно оскорбленная добродетель».
– Андрюх, ну ты прикинь, – дрожащим голосом сказал он. – Она! Меня! За мои же три рубля!!! Обозвала мудаком!
Столько всего написано о кухне и обычаях народов мира… И при этом этнографы, по-моему, много лет допускают глупую и несправедливую ошибку. Они игнорируют интереснейший народ с особенной зоной обитания и с совершенно уникальной – часто даже экстремальной – культурой еды! Я имею в виду студентов в общежитии…
До сих пор помню некоторые гастрономические «изыски», изобретенные мной в нашей общаге на проспекте Вернадского. Оттуда я вынесла, пожалуй, один из самых ценных навыков в жизни: способность приготовить что угодно из чего угодно. Готовить, имея много хороших продуктов, да кучу посуды, да полностью оборудованную кухню – дело нехитрое. Вот когда нормальной кухни нет, электрические плитки тоже не в каждой комнате, а вообще официально как бы запрещены, и часто приходится оперировать только кипятильником и кастрюлей – открывается безграничный простор фантазии.
Как любой нормальный молодняк, мы были очень счастливыми, абсолютно безмозглыми, и вечно голодными. Тратить деньги осмысленно мы, конечно, не умели; к тому же на дворе стояли девяностые, супермаркетов с доступными ценами еще почти не было даже в Москве, до ближайшего рынка приходилось таскаться на метро. Так что в основе нашего рациона лежали бульонные кубики и «моментальная» лапша. Но все же – не «Дошираком» единым! И даже для «Доширака» мне тогда удалось придумать некий апгрейд.
Итак, суп. В кастрюлю с водой я клала кипятильник и включала его. Когда вода кипела, я прямо туда, к кипятильнику, кидала порезанную картошку. Потом отправляла туда дошираковскую лапшу и приправы, варила это все до готовности картошки, разбивала туда и разбалтывала яйцо, под конец заправляла зеленью и кидала кусок масла (чаще всего, конечно, у нас было не сливочное, а какая-нибудь гадость типа «Рамы»). Кипятильник все это время лежал на дне и кипятил. Потом его приходилось отмывать от лапши и яйца, но суп получался вполне приличный.
Еще я делала «гуляш студенческий» на довольно паршивой тушенке, которая продавалась тогда в Москве. Сначала, опять же, кипятила воду и кидала туда картошку, потом добавляла морковь, лук, и все овощи, какие наскребались в хозяйстве – скажем, перец и помидоры, чаще всего дешевую мятую некондицию, или раздавленные по дороге из магазина. Если не было их, в дело шла томатная паста или кетчуп. Далее соль, перец, лавровый лист, иногда чеснок – и собственно тушенка. Гуляш объединял в себе первое и второе, легко приготовлялся в больших количествах, и был исключительно нажорист. За что и ценился.
Верх мастерства и изобретательности – капуччино из растворимого кофе в общажных условиях, без всяких кофеварок и прочих агрегатов. Берется большая кружка, в нее сыплется требуемая доза какого-нибудь Нескафе и пара ложек сахара-песка. Добавляются буквально две капли горячей воды (очень важно ни в коем случае не переборщить, именно две капли). Все это смешивается в кашицу и растирается чайной ложкой минут 10, буквально добела. Далее нужно очень тонкой струйкой влить туда кипяток из чайника, который надо держать как можно выше. Лучше всего влезть вместе с чайником на стул, чтобы вода падала в кружку с высоты метра в полтора. Если все делать правильно, получится белая пена на полкружки. Туда можно очень аккуратно долить молока или положить чайную ложку сгущенки.
Сгущенка занимала в нашей жизни особое место, с ней связано много историй. Например, ее варили, она взрывалась, ее всем блоком отмывали от стен и потолка… А еще был поучительный казус с моей соседкой Иркой. Про Иркину жизнь вообще можно писать романы, только все равно никто не поверит, что так бывает…
В тот год за Иркой бегал Гоша (и еще с полдесятка всяких, но сейчас речь не про них). Гоша был не то чтобы прямо мажор, но «мальчик из хорошей семьи». Его учили красиво ухаживать: водить девушек в рестораны, устраивать культурную программу, дарить цветы и т. п. И он исправно применял все это к Ирке. Ей оно, правда, было до фонаря, как и сам Гоша. Она тогда ходила на танцы и плясала рок-н-ролл с огромным монтажником лифтов Толиком, а еще у нее был физик Сергей, а еще у нее была работа, на которую она ходила после универа, и после учебы, работы и танцев она приползала в общагу ближе к полуночи, зеленая как зомби. Так что разбираться еще и с Гошей у нее не было сил, и он иногда возникал в общаге и ждал ее, бледный и печальный.
Как-то на 8 марта Гоша притащил ей розы. Темно-красные. Несколько десятков. Наверное, он думал добить Ирку количеством, или задавить массой. Бедный дурачок! Когда она увидела цветы, лицо у нее слегка застыло. Я ее понимала, потому что сама тоже мысленно подсчитала стоимость этого букетика и перевела ее в пищевой эквивалент. Мы могли бы несколько дней обедать всем блоком! Ирка не сдержалась и довольно энергично объяснила Гоше, что розы на хлеб не намажешь – в отличие, например, от сгущенки.
Надо отдать Гоше должное, через пару дней он появился снова с тремя ящиками. В первом была простая сгущенка, во втором – вареная, в третьем – сгущенка с какао. Это богатство кормило нас много недель. Когда у нас кончался провиант, мы брали банку сгущенки и отправлялись гулять по коридорам. Если из какой-нибудь «дружественной» комнаты пахло едой, мы туда стучались и радостно объявляли, что зашли посидеть, поболтать, вот и сладенького к чаю принесли. Хозяевам ничего не оставалось, кроме как впустить нас и поделиться ужином…
Правда, Гоше это не помогло. Летом Ирка бросила разом Толика и Сергея, и влюбилась в одного серфингиста с Селигера. Он был редкий козел. Ирка страдала и читала Рерихов, потому что серфингист корчил из себя знатока русской и восточной философии, и ей хотелось «соответствовать». Часто она читала их мне. Ночью. Вслух. Потом у меня тоже случилась какая-то романтическая фигня, и мы стали с упоением страдать совместно. Почему-то в рамках страданий мы бесконечно прослушивали Nothing Else Matters и July Morning (видимо потому, что читать Рерихов на два голоса я категорически отказалась). Но был и еще один ритуал.
Каждую ночь, около половины третьего, мы шли к метро и там в круглосутке покупали большой трехцветный пломбир «48 копеек». Каким-то мистическим образом деньги на него находились всегда. С одной стороны брикета была белая ванильная полоса, с другой – розовая земляничная, а посередине – коричневая шоколадная. Я любила ванильный пломбир; Ирка земляничный. Шоколадный любили мы обе. Поэтому, вернувшись в общагу, мы ставили между кроватями маленький самодельный столик, на него – одну большую тарелку, а на тарелку вываливали мороженое белой полосой ко мне, а розовой – к Ирке, и ели каждая со своей стороны, постепенно подбираясь к шоколадной части. Ее мы делили строго поровну, и начинали играть в «расщепление атома». Надо было отколупывать от пломбира малюсенькие кусочки, а когда останется совсем капля, умудриться разделить ее пополам, и остаток тоже, и потом его остаток… Выигрывала та, кому удавалось растянуть поедание дольше. Впрочем, несмотря на все эти ухищрения пломбир все равно исчезал за одно проигрывание Nothing Else Matters или July Morning.
Ознакомительная версия.
