Ознакомительная версия.
У разных народов разные обряды и поверья. Скажем, где-то верят, что травы, собранные у дороги в дни, когда Луна находится в Рыбах, помогают от сглаза и стригущего лишая. А вот мы верили в пломбир, купленный летней ночью в круглосуточном ларьке у метро. В девятнадцать лет он и правда помогал от всего – начиная с профуканной сессии, и заканчивая несчастной любовью…
Сейчас это почти невозможно себе представить, но великие первооткрыватели – Колумб, Магеллан, Васко да Гама – плавали фактически вслепую, не зная собственных координат. Если широта относительно легко вычислялась при помощи астролябии, то долготу (из-за вращения Земли, зрительно «сдвигающего» звезды) определить было куда сложней. Более того, они не знали даже точного времени на борту судна. У Магеллана на каждом корабле имелось по восемнадцать песочных часов, к которым был специально приставлен матрос: чтобы вовремя их переворачивать. Это позволяло отмерять вахты и следить, сколько времени суда уже находятся в плавании – но и только.
В эпоху колониальной экспансии задача навигаторов формулировалась просто и жестко: кто научится верно определять долготу – тот и хозяин морей. Впервые мысль о том, что долготу можно вычислить, имея точные часы и сравнивая местное время с временем в заданной точке отсчета, высказал в начале XVI в. испанец Санто Крус. Но в ту эпоху создание подобных часов казалось недостижимой мечтой. Мореплаватели скитались наугад (и гибли из-за этого тысячами) еще почти три столетия.
В 1707 г. Британия потеряла целую эскадру вместе с флагманом. Эскадра разбилась жутко и нелепо: налетела на скалы в родных территориальных водах у острова Силли, потому что адмирал сэр Клаудсли Шовелл обсчитался с долготой и принял остров за другую землю. Погибло около двух тысяч человек, сам злосчастный адмирал тоже. Кораблекрушение сразу обросло легендами: якобы сэр Клаудсли за несколько часов до того велел повесить матроса, который втайне сам занимался счислением и предупредил об адмиральской ошибке. То ли матрос просто был местный и признал родные берега. То ли вообще никого не вешали, а только выпороли, но, может, и не пороли. Якобы еще живого адмирала нашли на берегу рыбаки, но добили, позарившись на перстень с изумрудом, который ему подарил друг-капитан, по совместительству британский лорд. Далее везде, вплоть до того, что в полнолуние дух сэра Клаудсли бродит вдоль моря, стучится в рыбачьи хибары, и спрашивает, какой это остров. С флагмана никто не спасся, и вахтенный журнал тоже утонул, поэтому ни подтвердить факты, ни опровергнуть самые дикие версии оказалось невозможно, и народная фантазия перешла в свободный полет.
Но дальнейшее известно неплохо, и даже задокументировано: в 1714 г. британский парламент и адмиралтейство, устав терять корабли, предложили огромную сумму тому, кто найдет надежный способ вычислять долготу. И за дело взялся плотник, он же часовщик-самоучка Джон Харрисон, который сумел понять, что покорителям пространства жизненно необходима власть над временем. Он из дерева (!) умудрился сделать довольно транспортабельные часы беспрецедентной точности, причем непромокаемые и выдерживающие разницу температур при плавании.
При полевых – то есть морских – испытаниях обнаружилось множество неучтенных моментов. Первую модель хронометра, конечно можно было транспортировать, но для этого требовались два-три носильщика. Места в капитанской каюте она тоже занимала многовато. Центробежная сила при разворотах корабля сбивала показания прибора. Харрисон не сдался и дорабатывал хронометр всю жизнь – еще почти шестьдесят лет. Новые модели он представлял с интервалом в 10—15 лет (сравните теперь с циклом обновления каких-нибудь айфонов!). Перепробовал множество технологий, поработал с мастерами, выпускавшими наручные часы. Уменьшил первоначальный громоздкий ящик до размеров обыкновенного советского будильника. Тогда это была прямо-таки нанотехнология. Добился точности, почти сравнимой с нынешним GPS'ом – а это уже была просто фантастика, утопия, абсолютная победа над временем и над эпохой. Параллельно вырастил сына Уильяма, который присоединился к его опытам и проводил морские испытания, когда сам Джон Харрисон одряхлел.
Британский парламент не спешил выдавать обещанную награду: у Харрисона было много влиятельных и знатных конкурентов. Сам капитан Джеймс Кук (которого тогда еще не съели аборигены) прислал в Лондон восторженный отзыв о «морских часах», а комиссия по определению долготы находила все новые и новые поводы для придирок, требовала повторных испытаний, тянула с окончательным решением. Ведь Харрисон был уже глубоким старцем: когда он продемонстрировал пятую, последнюю модель хронометра, ему сровнялось восемьдесят. Поразительно долгая жизнь для того периода! Конкурентам не повезло: мало того, что Харрисон не торопился на кладбище, он еще и добрался до самого короля и потребовал справедливости. Георг III важность морского дела понимал, и прижал парламентариев к ногтю. Так что Харрисон успел прожить несколько лет в богатстве и отписать деньги сыну. Видимо, этому человеку и впрямь удалось приручить время: оно выступило на его стороне.
Памяти безымянного Человека
У моей матери был коллега по фамилии Сандлер. Его историю, сам факт его жизни я напоминаю себе всякий раз, когда начинаю терять веру в людей и в человечность.
Пресловутое «еврейское счастье» выпало Сандлеру буквально с первых дней жизни: он родился в 1941 году где-то под Витебском… Дальнейшее понятно без объяснений: отец его погиб не то 23, не то 24 июня, а еще пару дней спустя до местечка, где оставались они с матерью, дошли немцы. Евреев (то есть практически всех жителей местечка) согнали в спешно выгороженный лагерь, взрослым раздали лопаты, велели вырыть ров, построили всех перед этим рвом и дали по ним несколько автоматных очередей. Мужчины попытались закрыть собой женщин и детей, а немцы торопились и успели выпить по случаю захвата деревни. Поэтому мать Сандлера и он сам – у нее на руках – почти не пострадали, их лишь слегка царапнуло пулями. Но в первом ряду было много убитых и раненых, и они стали падать и утянули за собой в ров всех остальных.
Мать и ребенок упали тоже, и несколько часов пролежали среди мертвых и умирающих, в луже крови. Каким-то чудом младенец не задохнулся и ни разу не заплакал. Ближе к ночи немцы послали ко рву одного молодого парня, наверное, лейтенанта – посмотреть, что там творится и добить еще живых, если таковые будут. Этот парень обнаружил среди трупов молодую кормящую мать, понял, что она и ребенок почти невредимы, что она может идти, может бежать… Он потихоньку вытащил их из-под тел и, когда окончательно стемнело, отвел мать Сандлера к выходу из лагеря и вытолкнул за ворота, на дорогу. Ночь она пересидела где-то в кустах, а на рассвете пошла куда глаза глядят. Опять же каким-то чудом наткнулась на наших. Ее сумели переправить в тыл и втолкнуть в один из последних поездов на восток. В итоге они с сыном добрались до Средней Азии, где и прожили много лет.
А имени или хотя бы чина того молодого немца она, конечно, так и не узнала. Да и лица его было не рассмотреть в густых сумерках.
Мою покойную бабушку, Клавдию Ивановну Кириллову, немецкие дети в одном пригороде Берлина осенью 1945 г. звали «Фрау Каша». Дед дошел до Берлина военфельдшером и на год с небольшим остался в Германии при своей части. Бабушка с двумя грудными детьми (моей мамой и тетей) изрядный кусок войны просидела в оккупации на Дону, а после капитуляции решила, что возле мужа будет все же надежней, чем на полуголодных хуторах под Ростовом. Взяла дочерей, да и приехала в Берлин.
Расквартировали их в каком-то предместье, где по улицам мотались стайки беспризорников – дети немецких солдат – и выпрашивали еду у всех встречных женщин: «Фрау! Каша! Каша!». Это они быстренько заучили, как жены наших солдат и офицеров называют то, что дают своим детям. Бабушка их подкармливала (так, впрочем, делали многие наши женщины), поэтому призыв вскоре стал чем-то вроде имени – или почетного титула. Тех, кто часто давал поесть, величали Фрау Каша. Так и обращались, даже когда не просили, а всего лишь здоровались на улице.
Характер у бабы Клавы (хоть и нехорошо так о покойнице) был нелегкий, да и язык довольно злой. О политкорректности она, конечно, и вовсе не слыхивала. Потому, по памяти о ней самой и по ее рассказам, я неплохо представляю себе эти акты милосердия. Идиллия, пожалуй, выглядела как-то так:
– Ах ты ж паразит, ах ты ж фриц поганый! Ходит тут, просит, глаза твои бесстыжие! А я своих чем кормить буду? И так голодом столько сидели из-за вас! Вы про наших-то деток разве думали? Батька твой сколько наших застрелил? А, фашист? … Ну на, на… жри, что ж теперь делать… Стой, дурной, возьми еще. Что ж мы, не люди, что ли…
Ознакомительная версия.
