А вышли из машин не рослые ребятки в темных костюмах, как ждали все вподглядку, но четверо в рясах шелковых, с тяжелыми крестами золотыми, митры надели с крестами из камушков блещущих, а с ними, утробистыми – монашек согбенный в мягкой шапочке, так эти четверо чуть не под руки его к дверям провели. А тот, ноги двигая черезсильно явно, у входа сказал им: «Здесь ждите, там вам делать нечего, сам я, да отвяжитесь, дойду, дойду». И дошел.
Монах велел предупрежденной директрисе, сипевшей со страху и заранее согласно кивавшей длинным бледным лицом, провести его в комнатку потише, привести к нему мальчика Петрова, дверь закрыть снаружи и уйти подальше, а после он, мол, позовет.
– Как же – позовете, я ведь уйду, не услышу ведь, – отчаянно осмелилась тетка; слава же богу, не проверка-ревизия, не по ее душу приехали.
– Позову – услышишь. Иди, не разговаривай, – не повернув головы сказал монах. – Иди, иди, за воровство не мне, грешному, с тебя спрашивать. Ступай.
В кабинетике черноризец за стол директорский садиться не стал, а умостился на хлипком стульчике у окошка, опустил прозрачные веки, стал ждать. Скоро привели Петеньку, монах не шелохнулся, глаза не открыл, а когда директриса, задом отступив к двери, вышла, то услышала, как сказал старец: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Начну». Долго молился монах, долго – пока не потемнели Петенькины глаза светлой зелени, пока зрачки его не распахнулись в пустыню внутреннюю, а когда узкие бледные губы мальчика налились малиново, сказал:
– Ну здравствуй, Живая Душа, Дух Незримый… Поговорим с Божьей помощью… Можешь говорить – дозволяю.
– Зачем? – не Петенькин ровный голос – спокойный тенорок с распевом.
– Не знаю пока… Ты говори.
– Без меня мало знаешь?
– Достаточно, – ответил монах, – Бог милостив. Редки юроды ныне, вера слаба, хотят тебя к делу определить – Божье Слово народцу блажить.
– Мне – зачем?
– А-а… Что же – проси… Окрестим вот, помочь сподобимся, – монах зевнул, рта не крестя, – чего тебе? Вечно у вас – надобности странные…
– Главу желаю новую, эта – пуста.
– Протодерзостен ты… Голова – не тюбетейка Мономахова… С умом-то опасен станешь, зная-то многое… Нет, нельзя того.
– Тогда – не стану. Уходи.
– Укрою тебя опять – уйду. Не ко времени ты, всегда вы не ко времени, а душе нельзя без власти над ней. Это – твердо. Прощай. Не гневайся.
Снова долго молился монах, потом ушел, а директриса, как толкнул ее кто, подхватилась, прибежала, ухватила Петеньку за руку, тисками будто, повела спать, поторапливаясь. А назавтра никто в детдоме о вчерашнем и не вспомнил.
Осенью, кленовые листья отбагрянились уже, легли недолгими скользкими ковриками на щелястые мостовые и тротуары, тогда повели ребятишек из детского дома в поликлинику – записать в желтые бумажки, кто какой хворостью нездоров. Петенька почему-то идти противился, хоть и не в его это было безразличном обычае, а тут – ни в какую. Силой почти пристроили в самый конец колонны общей. Пошел… Голову кругловатую уклонил – пошел, башмаками сырыми мокрые листы загребая невидяще, – да возьмите его за руку кто-нибудь, упадет ведь, всех потом перемажет, ну, кому сказала!
Интересного в городе для затворников сиротского дома всегда много – вот на углу пивом торгуют, вот машина грузовая грязью брызгается, вот коты дерутся в палисадничке, а-а! а вот и милиционер – дядя Степа, дядя Степа! А почему он маленький? Так, все потом расскажу, не останавливаться, ровней, за руки держимся – ну, кому сказала! Никому не был интересен сидевший на низкой скамейке бородатый дедушка с кривенькой палкой лесной и небольшой дерюжной сумкой между коротких ног, обутых в разбитые грязной водой валенки, – откуда у такого деда гроши на галоши? Полно на Руси таких дедушек… А уж бабушек…
Беззубый дедок, обросший сивым волосом, руки заскорузлые, ногти черные, ест хлеб и соленый огурец – что забавного? Ой, нет – вот, подавился он, как дети мимо идут, давится, давится, багровеет, кашляет – крошки хлебные и огуречные семечки из носа летят – смешно! Ноздри, как две баранки… Прокашлялся, пока детишки мимо топали-прыгали, и последнего – Петеньку – хвать за рукав клетчатый! Возле себя оставил – никто не заметил! Ушли дети. Стоит Петенька, на дедушку смотрит, ясно так, безмысленно, как будто видит – каков на самом деле этот… дедушка.
– Видишь… И хорошо – вовремя, значит, мы… Вот погоди-ка чуть, сейчас я, – с этими словами дед вытащил из дерюжины армейскую фляжку в брезентовом засаленном чехле, отвинтил крышку, глотнул хорошенько, а потом набрал полный рот чего там в этой посудине было и обрызгал мальчика – от макушки белобрысенькой до сбитых каблучков грубой обуви. Еще глотнул, а капли, на бороде пегой оставшиеся, не ладошкой отер, а отряс, часто крутя головой, как искупавшийся пес. Стал водить возле мальчика большими засветившимися тускло ладошами, говоря так: «Я – Лес, лешачок, я – корень, сморчок, волос густ, репейный куст…», и прочее такое же, неслышно уже проборматывая.
– Хватит, – сказал Петенька, недвижно стоя, только глаза опять наполнились теменью, – хватит. Чего тебе, гнилой?
– Э-э, я гнилой, а ты – пустой, вот и поговорим; пока дуб не сгниет, травинка не вырастет, – тебе-то что?
– Ты пришел, не я.
– Пришел-то ты, вот мы и озаботились. Тяжко лесам и болотам, а тобой воздушку глотнем, деревеньки пугнем, – пчелам в дуплах жить надобно… Слышал я, ты башку просил другую?
– Сделаешь?
– Можно. Хочешь волчью, а хочешь заячью, – делов-то…
– В Анубисов не наигрались?
– Тебе-то что… Так как?
– Никак.
– Пустые, значит, хлопоты. Ладно, мучайся. Голова-то – на шее держится… Нам с тобой торопиться некуда.
Сгинул дедок, как не было. А Петенька долго еще стоял на улице под мелким дождиком, капли стекали с промокшей шапочки по лицу и за шиворот, – долго стоял, пока не вернулась за ним из поликлиники воспитательница, заметившая наконец пропажу. Вместе с ней был и совсем невысокий дядя Степа в синей милицейской шинели, которому детдомовская тетка сказала об исчезнувшем недоделке. Страж готовно отправился искать – не душу бесхозную, а занесенное в бумаги тело, – не только душе, но и телу нельзя, нельзя без власти над ним, нельзя без хозяина. К тому же милиционеру понравились круглые коленки воспитательницы, которыми она зазывно светила из-под юбки, растопыренно присаживаясь по пути заглянуть под уличные скамейки, как будто думала там обнаружить Петеньку.
Больше никаких чудес в жизни Петеньки не случалось.
Когда вырос он до шестнадцати лет, честь по чести был выправлен паспорт на имя Петра Петровича Петрова, а на той страничке, где обыкновенным смертным означают место жительства, в Петенькином документе было написано ровненько так – Специнтернат для больных с поражением нервной деятельности (фабрика № 18), и – адрес.
Двухэтажный оштукатуренный барак, крашенный желтой с прозеленью меловой бурдой, с пятнами тут и там видной на ветхих стенах строительной дранки, стоял неподалеку от Ореховского оврага, с самого края заброшенного Царицынского парка, того самого. Здесь двести лет назад купила Екатерина-императрица деревеньку Черная Грязь, чтобы строить дворец и парк дивный разбить, где отдыхать бы ей от забот с усладителями дежурными да сменными. Прахом пошла затея та – строения краснокирпичные пораспадались, парк лесом зарос, пруды загнили: в них из соседнего Бирюлева дерьмецо городское скачивали, так что светились ночами пруды огоньками странными, – гиблое место, глухое. Часто там по весне, как снег сойдет, мертвяков подбирали, осенью-зимой бандитами брошенных.
В бараке, где жил теперь Петенька, обитали вместе с ним еще десятка четыре придурков, как звали их местные жители, – ущербных разумом, но руками-ногами владеющих. А даром, надо сказать, советская власть никого не кормила, кроме, разве, воров чиновных, – кто не работает, тот, мол, не ест. Оно и верно как бы – а вроде и жаль пальцем деланных, – чего они там наработают… Впрочем, и при любом режиме калекам несладко – вот уж и в нынешние года на тыльном въезде в Каширский двор большая вывеска «Осторожно – глухие дворники» пугает проезжающих, так и кажется, что вот, подойди только – кинутся…
Небольшой цех, изготавливавший пуговицы и прочую нехитрую пластмассовую дребедень, расчески всякие, расположен был на другой стороне Царицынского парка, к Бирюлеву ближе; туда шесть дней в неделю водили на работу – горячую штамповку в коробки собирать – обитателей желтого барака. Водили пешком по тропам парковым – выбивать глухоту из ног, и воздухом свежим пусть подышат безголовые… Только Петенька пешком не ходил, не ходил и все, – как повели первый раз, он на землю лег. Подняли, он опять лег. Плюнули было, а не бросишь ведь посреди леса – пропадет, поди потом отчитайся! Бить – почему-то никто не додумался… Пришлось предоставить Петеньке привилегию неслыханную: пока все вместе грязь месили или снег топтали, Петр Петрович путешествовал на автобусе, вполне самостоятельно до остановок и от них добираясь. Публика автобусная быстро привыкла к Петеньке, а он – странное дело – даже общаться стал, не с кем-то одним, со всеми сразу. То крикнет вдруг пронзительно «Гром! Гром!», и понимали все – зря зонтики не взяли, то зашепчет-забормочет, пальцами суставистыми у носа крутя, что твой Хазанов про «колинарный техникум»: «Щи, свининки, копыта, хрящики…», – ясно становилось – опять колбасы в Москве не станет. А то, бывало, когда появится просинь в небе февральском, лед кругом, стужа, так Петенька в пальтеце клетчатом, чуть не бумажном, шапчонке-гондошке, на руках обожженных варежки детские в дырочках, вскликивая почти по-петушиному, сообщит радостно: «Щас приду к себе – попою!», – знамо дело – к первой ростепели, присядут сугробы, пережили зиму, слава тебе, Господи! Многие его, Петеньку, в том автобусе видели…
