Ознакомительная версия.
В гардероб тоже очередь: древняя, возможно, ровесница театру, единственная гардеробщица не справляется. От скуки верчу головой, разглядывая людей в очереди. Спереди всё банально: две чуть пованивающие старушенции, перед ними измождённая лишним весом пара средних лет, ещё дальше – лохматая мамаша с прыщавой девочкой-подростком. А вот сзади сюрприз: прекрасная девушка, судя по всему, школьница последних классов. Девушка не просто прекрасная, она – сущий ангел: светло-розовое личико – голубые глаза – светлые кудряшки – белая шубка… но в этих голубых глазах столько порока, что мне становится не по себе. В некотором смущении перевожу взгляд на её кавалера, судя по всему, ровесника, но с ним тоже оказывается непросто. По внешним признакам – обычный жирдяй-очкарик, каких обычно в школе мутузят почём зря, но, встретившись с ним взглядом, физически ощущаю исходящую из-за сильных линз недетскую ледяную надменность и даже превосходство. Чтобы не вводить себя в искус дать ему в рожу, отворачиваюсь.
«Ну и детки, прости господи», – думаю я, вспоминая карикатурную даму.
– Молодую шпану заказывали? – читает мои мысли Дон Москито. – Извольте-с.
– Мне казалось, я не такой старый, чтобы участвовать в конфликте поколений на стороне старших, – говорю я тихо, – но, похоже, я ошибался.
– Да, Валера, мы с тобой уже полный хлам, – вздыхает в ответ мой друг.
Минут через десять наши пальто и шапки всё-таки оказываются в руках у карги-гардеробщицы, и мы, спрятав номерки, направляемся в фойе, где бесцельно слоняются освободившиеся от верхней одежды редкие зрители. Пройдя его насквозь, упираемся в большое зеркало, у которого прихорашиваются две девицы с распущенными волосами. Встаём рядом.
Из-за стекла на нас с удивлением смотрят два немного растрёпанных молодых человека и две густо накрашенные девицы разной степени причёсанности. Приступ хохота – ни с того, ни с сего – возвращается, сначала ко мне, а потом и к Дону Москито. Мы начинаем трястись и бесшумно корчиться. Испуганные девицы моментально исчезают из зеркала, а там, где они только что были, появляется его величество Че.
– Вы чего тут устроили? – говорит он удивлённо. – Пойдёмте, покажу, где сесть, – и, осмотрев Дона Москито, добавляет: – клёвый прикид.
– Спасибо, я старался, – ответствует тот. – А у вас, я смотрю, аншлаг.
– Когда я занят в спектакле, у нас всегда так, – небрежно бросает Че.
Быстрым шагом покидаем фойе, поднимаемся по широкой лестнице на второй этаж, проходим сквозь большую залу с батальной сценой на потолке, и останавливаемся у маленькой, не выше полутора метров, двери в стене. Че достаёт из кармана огромный для такой двери ключ, привычным движением открывает её и делает пригласительный жест рукой:
– Знакомьтесь, господа, это самая маленькая дверь в Москве.
Дон Москито кланяется в пояс.
– Здравствуй, дверь, – говорит он. Затем разгибается, и, опершись рукой на ребро открытой двери, вопрошает:
– А нет ли у вас какой-нибудь волшебной жидкости, чтобы уменьшиться и комфортно её преодолеть?
Че внимательно смотрит в глаза сначала ему, а затем мне:
– Вы, по-моему, уже выпили одной волшебной жидкости.
– Ну, не без этого…
Страдальческое выражение лица нашего друга стоит больше дюжины самых выразительных матерных слов:
– Можно было хотя бы сегодня не бухать!
– Серёж, успокойся, мы оба в порядке, – вступаю я, – сам же видишь.
– В том-то и дело, что вижу! – повышает он голос. – Смотрите, только мне без глупостей, а то меня из театра выгонят.
Дон Москито складывает руки в положение «прости господи»:
– Не извольте беспокоиться, господин артист. Будем сидеть, как мышки.
Че трагически вздыхает:
– Ладно, пошли. Берегите головы.
Дон Москито, как самый длинный, идёт первым. Я просовываюсь следом и оказываюсь в квадратном тамбуре, который заканчивается лестницей в темноту.
– А там что? – Дон Москито указывает пальцем на лестницу. – Кукольный театр?
– Нет, человеческий, – отвечает Че. – Подниметесь до конца, займёте позицию.
Я киваю:
– Что-нибудь ещё?
– Ничего. Наслаждайтесь. Вот, возьмите ключ. Если вдруг спросят, кто такие, скажите, от меня. «Светики» на подмену.
– Кто-кто? – спрашивает Дон Москито.
– Осветители.
– Понятно.
– Ладно, мне пора, у меня сложный грим, – Че салютует нам двумя пальцами и исчезает за дверью, через которую мы попали в тамбур.
Путь к отступлению закрыт. Я вздыхаю, ещё раз смотрю на закрытую дверь и начинаю подниматься по ступенькам вслед за лакированными туфлями Дона Москито.
Лестница приводит нас в небольшую ложу, расположенную под огромными осветительными приборами. Ложа совсем маленькая, на одного, максимум на двух человек. Перегибаюсь через деревянный бортик и сквозь натянутую металлическую сетку далеко внизу вижу ряды не занятых зрителями кресел. Высоты я никогда не боялся, но отсюда смотреть вниз, честно говоря, страшновато – непроизвольно отступаю на полшага назад. А вот моему спутнику, похоже, здесь нравится: переломившись пополам, как охотничье ружьё, он свешивается вниз и мечтательно произносит:
– Люблю смотреть на всё с высоты. Сверху всё кажется по-другому.
– Это потому, что ты длинный.
– Что есть, то есть, – соглашается он.
Осмотревшись вокруг, соображаю, что поспешил классифицировать то, куда нас занесло, как ложу. Скорее всего, это техническая площадка для обслуживания этих самых осветительных приборов. Кресел тут нет, но есть два щедро заляпанных белой краской стула. Предварительно проверив рукой, что ничего не мажется, сажусь.
– Не, я садиться не буду, – говорит Дон Москито, – штаны жалко.
И тут он достаёт из внутреннего кармана маленький серый с красными окулярами бинокль.
– Да ты, я смотрю, подготовился! – говорю я восхищённо. – Дай позырить!
Дон Москито вкладывает мне в руку холодную «игрушку».
– Смотри, только не урони, это чужой.
Вся сцена большого зала, того самого, который вмещает 1100 зрителей, с нашей площадки отлично просматривается даже без оптики, а уж в десятикратный бинокль и подавно. Без труда я рассматриваю заштопанные дыры в занавесе, дефекты покрытия сцены и какие-то неприятного вида не до конца оттёртые пятна на полу.
– Да, позиция что надо, – говорю я, отрываясь от окуляров, – Че просто молодец. Всё для друзей.
– Знал бы ты, сколько баб он сюда переводил, – устало отзывается Дон Москито.
Зал заполняется медленно, но верно. К моменту, когда в помещение начинает затекать темнота, свободных мест уже нет. Дон Москито устал стоять и опускается-таки на стул, подложив под пятую точку программки – свою и мою.
Действие начинается, как и должно – с разговора на Патриарших. Две половины занавеса разъезжаются, и мы видим засаженную искусственными липами пустую аллею, фанерную будку «Пиво и воды», небольшой кусочек бутафорского ограждения и, несомненно, настоящий металлический турникет. Вдали угадывается нарисованный пруд. Освещение на сцене таково, что создаётся полное ощущение жаркого майского вечера.
– Лихо, – тихо говорит Дон Москито, – посмотрим, что будет дальше.
Из левой кулисы появляются обсуждающие известную проблему Берлиоз с Бездомным, неспешным шагом подходят к ларьку, выпивают «абрикосовой» и направляются к скамейке. Садятся.
– Нет ни одной восточной религии, – высоким до визглявости голосом начинает Берлиоз, – в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога…
Навожу на актёров оптику. Берлиоз оказывается совсем пожилым дядькой с лицом, покрытым толстым слоем сценической «штукатурки», сквозь которую проступает неровная щетина; Бездомный – неестественно рыжим (наверняка в парике) парнем лет двадцати пяти, похожим на уголовника. Несмотря на близость образов к оригиналу, оба мне почему-то не нравятся, о чём я и сообщаю Дону Москито.
– А мне так ничего, особенно рыжий, – отвечает тот.
Через минуту из правой кулисы на сцену тяжеловатой походкой жалует Воланд.
А вот этот хорош: в точности такой, как у автора – высокого роста, в сером костюме, серых туфлях и сером берете, с чёрной тростью под мышкой. Взяв его в прицел, я различаю венчающую трость голову пуделя, разноцветные глаза и даже блеск коронок во рту.
Воланд садится на свободную лавочку, затем поднимается и подходит к Берлиозу с Бездомным.
– Извините меня, пожалуйста, – говорит он с чудным акцентом, – что я, не будучи знаком, позволяю себе…
Ещё до начала спектакля мне было интересно, каким образом действие перенесётся с Патриарших в Иудею. Я наивно думал, что в зале на короткое время выключат свет, а шустрые рабочие сцены быстренько соорудят новые декорации, но всё выходит гораздо проще, а точнее сказать, сложнее. Проблема смены места действия решается при помощи разрекламированного на стенде перед входом в театр огромного вращающегося круга. Декорации размещаются на сём кругу так, что при его повороте на определённый угол новая картина полностью сменяется предыдущей; остальные же при этом затеняются и становятся совершенно не видны.
Ознакомительная версия.
