14 июня
Буратино. Грустная московская сказка.
Шевцову было под пятьдесят, но в душе он оставался ребенком, которому хотелось плюнуть на все, перестать ходить в душный офис, привязать к велосипеду вереницу консервных банок и с бряканьем и звоном торжествующе пронестись по окрестным дворам, чтобы все с завистью и удивлением оборачивались вслед. Шевцов был решительно не доволен тем, как сложилась его жизнь. Мечтал быть архитектором и возводить города, столько лет учился, но вершиной его творчества стал в итоге проект «Кижи из зубочисток», представленный на каком-то альтернативном фестивале в Праге. Шевцов не был ни бездарностью, ни лентяем, однако не хватало ему ни коммерческого чутья, ни способности к послушанию. Своего придумать не мог, работать «на дядю» – тоже. Помыкавшись несколько лет в бедности, все-таки нехотя устроился в какой-то офис, продавать какую-то ерунду. Женился на хорошей девушке. И жить бы ему поживать, да вот только тосковал Шевцов, тосковал по-волчьи – иногда уставится в окно, за которым вальсируют снежинки, и кажется ему, что маховик времени раскручивают злодеи-губители, дни несутся, а он стоит в растерянности и мрачно думает, что словом, которое напишут на его могильной плите, будет «ЗРЯ». Он – пустоцвет. Жалкий тип, который не смог поставить знак равенства между амбициями и возможностями.
Его жена Ирина тем временем пахала как папа Карло – в одиночку потянула ипотеку, крутилась как могла, к мужу своему относилась почти по-матерински, со снисходительной добротой. В этой непрекращающейся пахоте у нее оставалось не так уж много сил на сантименты, да и не в ее характере было ставить чьей-то экзистенциальной тоске алтарь – скорее, она была склонна поставить диагноз: мелкий жемчуг. Но даже и она со временем не могла не заметить: сохнет ее любимый супруг, чахнет и сохнет. Шевцов никогда не был весельчаком, но если в первые годы знакомства он носил маску Пьеро, то теперь излучаемая им тоска была не красивой и концептуальной, а страшной и глухой. Жена решила: надо что-то делать. Взяла в банке кредит, а деньги отдала мужу: открывай свое дизайнерское бюро. Ты ведь давно хотел.
Шевцов сначала не поверил даже, но когда понял, что это правда, подхватил жену на руки и закружил по комнате. Она была как Дед Мороз, принесший в заплечном мешке целый земной шар для него одного. Тот вечер был, наверное, самым счастливым в их совместной жизни – они пили брют, ели суши и говорили о том, что в ближайшем будущем Шевцов станет известнее, чем Карим Рашид. Надо зарегистрировать фирму, снять офис, собрать достойное портфолио, нанять сотрудников, запустить красивый сайт. И следующим же утром Шевцов взялся за дело. Проще всего было с документами – он нанял какую-то ушлую тетку, которая согласилась все оформить за скромный гонорар в триста долларов. С офисом сложнее – уже к вечеру первого дня, посмотрев десяток вариантов и сбив при этом непривычные к многочасовой ходьбе ноги в кровь, Шевцов затосковал. Он был не воином и градостроителем, а нежной оранжерейной розой, нуждающейся в заботе, свежей воде и своевременной подаче удобрений, – сначала его опекали родители, потом – жена. А тут – такая ответственность, такие деньги, такая нервотрепка.
Нужное помещение никак не плыло в руки. Один офис – слишком далеко от дома, другим владеет криминального вида дядька, сразу видно, что будет поднимать арендную плату десять раз в год, и ничего с ним не сделаешь. В одном потолки низковаты, другой – в доме под снос.
И вот однажды совершенно вымотанный Шевцов брел по залитому солнцем городу, чтобы посмотреть очередной сдающийся полуподвал, как вдруг внимание его привлекла витрина с неоновой вывеской – «Театр Карабаса-Барабаса». В витрине стояла девушка – живая, улыбающаяся, с длинными голубыми волосами. На ней были белые джинсы и рубашка, открывающая загорелый живот, а в пупке блестело колечко. Встретившись с Шевцовом взглядом, она приветливо помахала ему. Тот удивился, конечно, потом оглянулся по сторонам – а вдруг красавица, годящаяся ему в дочери, сигнализирует вовсе не ему, а какому-то своему знакомому, который стоит за спиной Шевцова?
Убедившись, что он находится перед витриной один, все-таки рискнул подойти. Красавица, заметив нерешительность, которая в коктейле с почтенным возрастом Шевцова казалась почти трогательной, вильнула крутым бедром и поманила его пальчиком.
«Театр Карабаса-Барабаса» оказался стрип-клубом. Конечно, Шевцов не первый день на свете жил, он слышал про заведения такого рода, но только издалека, – в его окружении считалось, что соблюдающий гигиенические нормы интеллигент вполне может себе позволить не платить даже за флирт – ибо ищущими ласк девушками Москва полнится. Отдавать деньги за то, что некто обнажит перед тобою грудь, могут только те, перед кем никто не готов раздеться бесплатно. Логика была такова.
Но, оказавшись в полутемном зале, осторожно втянув из трубочки слабоалкогольный имбирный коктейль, который тотчас же поставила перед ним расторопная задастенькая официантка, Шевцов вдруг понял, что был не совсем прав. Освобождение от одежд – это не просто переход на некоторую стадию близости, это само по себе искусство. У него в семье все происходило так: жена Наташа, чиркнув спичкой, зажигала свечу, потом смотрела на него с истомой, распахивала полы застиранного халата, Шевцов откладывал книгу, притягивал жену к себе и опрокидывал ее на диван, подминая под себя. Раздевание не воспринималось ни прелюдией, ни игрой.
Девушка, которая танцевала на небольшой круглой сцене – та самая «Мальвина» из витрины, – вела себя по-другому. Странное противоречие – в ней, полуголой, извивающейся, не было ни капли доступности того вульгарного сорта, который провоцирует мужчин на реплики вроде: «Неплохо было бы такую поиметь!» Она воспринималась самодостаточной – словно не стояла в лучах прожекторов, ублажая взгляды, а просто танцевала перед зеркалом в собственной ванной, получая наслаждение от собственной юности и гибкости и ничего не ожидая взамен. У нее была узкая спина и крепкие ноги танцовщицы, ее руки были похожи на змей, танцующих перед заклинателем, а когда она закинула их за спину и расстегнула крючок серебристого бюстгальтера, Шевцов поймал себя на том, что у него вспотел лоб и, кажется, поднялась температура. Хотя он был из тех, кто в подобных ситуациях склонен говорить: «Ну а что я там не видел».
Танец закончился, а он все еще сидел, погруженный в медовый морок, как вдруг кто-то тронул его за плечо.
– Вам понравилось? – перед ним стояла Мальвина, разгоряченная, с капельками пота на плечах.
Шевцов тупо кивнул.
С тех пор он приходил почти каждый день. «Ты куда – офисы смотреть?» – спрашивала жена, подавая ему утренний омлет, и Шевцов кивал, чувствуя себя при этом подлецом и негодяем. Жена сочувствовала. Она-то знала, насколько он нежен и непригоден к выживанию. И видела, как старается. Каждое утро надевает лучший костюм и уходит бороться за мечту. Она сама была расторопной и не без той особенной «коммерческой жилки», которая иногда помогает делать золото из воздуха – она могла бы принять у мужа руль и за неделю все организовать. И офис, и сайт, и толковых сотрудников. Но Наташа видела, что ему хочется самостоятельности. Чтобы это был его проект. Его личная победа. Поэтому она молчала, сочувствовала и старалась обеспечить ему калорийное питание.
А у Шевцова – любовь к юной девушке с синими волосами. В стрип-клубе не приветствовалось, чтобы танцовщицы делились личной информацией с посетителями. В этом был смысл – зачем допускать деромантизацию. Одно дело, когда перед тобой пляшет страстная Эсмеральда, и совсем другое – когда ты знаешь, что на самом деле ее зовут Ира, она приехала из Самары, у нее годовалая дочь, сварливая свекровь и нервный гастрит. Мальвина не спешила делиться частностями своей жизни, на робкие расспросы Шевцова отвечала загадочной улыбкой и грустным взглядом из-под пушистых ресниц. Впрочем, в клубе были и другие танцовщицы, более разговорчивые, у них-то (за небольшую мзду) он и выяснил, что зовут красавицу Машей, она учится на последнем курсе педагогического и копит деньги, чтобы поехать на стажировку в бельгийский институт.
Чувство, которое Шевцов испытывал к синеволосой Маше-Мальвине, было так похоже на любовь, мысли о ее гибкой спине, острых коленках, гладкой коже и мягких волосах заставляли его просыпаться с улыбкой. Как будто крылья бабочки щекотали его живот изнутри. Хотелось раскинуть руки и полететь над городскими крышами, в пленительное никуда.
Да, это было так похоже на любовь.
Но не она. Шевцов понял это, когда встретил в «Театре Карабаса-Барабаса» ее, Алису. Это был запрещенный прием, тяжелая артиллерия, искушающая Лилит. Торчащие во все стороны волосы цвета медной проволоки, горжетка с лисьей мордочкой, свисающая с загорелого плеча. Она и сама была похожа на лису – вздернутый острый нос придавал ее лицу хитрое и немного детское выражение, хотя сеточка морщинок под ее зелеными глазами намекала на то, что Алиса успела разменять четвертый десяток лет. Мальвина была какая-то внеземная, как будто тень из эльфийского леса, ее можно было любить издалека. Идеальный объект для безответного любования. Алиса же – сама наглость, сила и страсть. В ней было что-то животное. Ее улыбка была похожа на оскал перед атакой – она поднимала розовую верхнюю губу, обнажала мелкие белые зубки.
