Во сне я чувствую, что не могу остановиться, что я читаю уже из последних сил, что я устал, что у меня болит голова, мелькает в глазах, но какая-то неведомая сила заставляет меня читать, читать, читать…
письма из нашего экзерцицгауза ОЧЕНЬ СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН
А почти через год, 25 декабря 2010 года, мне приснилось, что я читаю переводной роман. Немецкого автора. Его зовут Хайнц Хофман. Название не помню. Роман написан от первого лица.
Так и начинается:
Я, Хайнц Хофман, сотрудник третьего отдела четвертого управления по делам мирного населения, сижу за своим рабочим столом – если только этот пластмассовый четырехугольник на складных алюминиевых лапах можно назвать столом – в своем рабочем кабинете – если только эту палатку, стены которой гнутся от влажного морского ветра, можно назвать кабинетом – и допрашиваю беженца. Он кореец. Его только что вытащили из воды, он плыл на пенопластовой доске. Ему дали проглотить стакан питательной смеси, воткнули профилактический укол от всей возможной заразы, надели на него брюки и куртку и привели ко мне. Беженцев надо допрашивать сразу, в первый час, а лучше в первую минуту, когда они еще не пришли в себя, не расположили в уме свои будущие показания, не сочинили убедительный жалобный рассказ и, упаси боже, не пообщались с товарищами по несчастью, которые уже прошли допрос. Смотрю на него. Он нечеловечески худ. У него подпухшие от воды складки на коже. Как он попал сюда, на побережье Северного моря, в рукав Эльбы в полусотне километров от Гамбурга? Я говорю: «Здравствуйте, меня зовут Хайнц Хофман, я буду заниматься вашим делом, расскажите, как вы здесь оказались?» Переводчик переводит. Кореец что-то отвечает. Переводчик говорит: «Он сказал, что он не знает». Я говорю: «Вы спрыгнули с корабля?» – «Не знаю». – «Может быть, вы приплыли на своем пенопласте из Кореи?» – «Не знаю».
Ну, и так далее.
Я примерно представляю себе, о чем будет этот роман, и закрываю книгу.
попрощаемся, что же ТАГАНКА, ТАГАНКА…
Вот она в который раз кончилась. Кажется, на этот раз – окончательно.
Жалко, конечно. Хотя она и так жила уж слишком долго.
Нормальный срок для театра – это пока Джульетта вырастет в Аркадину. То есть не более тридцати лет. Или даже меньше, потому что четырнадцатилетних Джульетт мы на сцене не встречаем.
Потом нужно не просто обновлять труппу, а менять весь театр.
Всю его, так сказать, консепсию.
Если не менять, то получится то, что получилось: от «Доброго человека» к «Фаусту» – от мощного авангардистского действа, напитанного «гением, жалостью, страстью »© – к холодным притопам-прихлопам, которые никого не обманут, не завлекут.
На «Фаусте» со мной приключилась такая история.
У меня оказался лишний билет. Я, как хороший мальчик, пошел его возвращать в кассу. Там его, ясное дело, не приняли. Но посоветовали продать у входа. У входа его у меня не купили. Тогда я, как ну просто совсем паинька, еще раз обратился в кассу. Там мне поцокали ногтем по стеклу, где было что-то вроде «билеты не возвращаются».
Ну, нет так нет.
Прихожу в зал, сажусь на свое место в первом ряду, а рядом, на пустое кресло, кладу бейсболку. Сидим мы с ней, никого не трогаем. Свет начинает потихонечку гаснуть. Подходит капельдинерша и ведет какую-то иностранную тетку.
– Место свободно? – спрашивает у меня.
– Занято, – говорю. – Здесь моя кепочка сидит, – и показываю два билета.
– Вы шутите? Кто-то сейчас придет?
– Не шучу. Никто не придет, – говорю. – И вообще не мешайте мне получать эстетическое удовольствие.
– Пустите зрителя! – говорит капельдинерша и толкает иностранку к моему честно оплаченному второму креслу.
– Не пущу, – говорю и руку кладу на сиденье.
– Вы с ума сошли! – шепчет она (свет меж тем уже почти погас). – Нельзя же, чтобы в первом ряду была дырка!
– А билеты не брать назад можно? – говорю. – Ну, в крайнем случае, так и быть, пусть эта дама купит у меня билет. По номиналу. Мне лишнего не надо.
– He is crasy! – говорит капельдинерша бедной иностранке. И вертит пальцем у виска.
– Certainly, I am! – отвечаю.
Они уходят, а из динамика звучит ласковый бархатный голос Юрия Любимова, который призывает зрителей выключить мобильники и не вмазывать жвачку в обивку кресел. Ах, как он умоляюще произносил это слово: вмазывать .
Больше, значит, не услышим мы этого голоса на Таганке.
Жалко.
река времен в своем стремленьи УМНЫЙ МАЛЬЧИК
Умный мальчик пишет умной девочке.
Ах, если бы мы были взрослыми!
Тогда бы у нас были собственные деньги.
И мы покупали бы друг другу подарки. Ненужные и чудесные.
Мы бы завалили друг друга японскими веерами, английскими тросточками, турецкими фесками с кисточками и без, блюдечками с изображением собора Святого Петра в Риме, стеклянными шариками с рыбками или снегом, альбомчиками для конфетных фантиков, юбилейными сахарными пакетиками из отеля «Карлтон», бусами для талий и браслетами для лодыжек, фарфоровыми собачками, бронзовыми кошечками, костяными кольцами для салфеток, подставками для яиц всмятку, замшевыми футлярами для серебряных нейвелклинеров и нейвелклинерами такожде, визитницами, сигаретницами, скрепочницами, штопорами, дестеплеризаторами, подушечками для протирки айфонов, брелками для мобильников, устройствами для вытирания прованского масла с кончиков пальцев, предпоцелуйными ароматизаторами, постпоцелуйными стерилизаторами, шкатулками для завещаний, тубами для калейдоскопов, цепочками для карманных часов, театральными биноклями, антикварными перочистками, коллекционными щипчиками для ногтей мизинцев ног, изданиями Данте in 32o на шелковой бумаге, китайскими пресс-папье, осколками древнегреческих сосудов, терракотовыми головками негритянок, кусочками обшивки «Черного принца», зажигалками с музыкой и всяческими иными увражами и кипсеками, сувенирами и меморабилиями.
Мы завалили бы друг дружку этими подарками до шеи, до невозможности шелохнуться.
Только хлопали бы глазами, глядя друг на друга.
Радостные головы, торчащие из сувенирных куч.
Это ли не счастье?
Но мы еще маленькие, у нас нет своих денег, и поэтому я покупаю тебе эскимо, а ты мне пишешь стихотворение на антикварной – то есть обнаруженной в нетронутой тетрадке, случайно завалявшейся на антресолях бабушкиной квартиры, – на антикварной промокашке прекрасного мертвенно-бежевого цвета – ты пишешь мне на промокашке стихотворение, простенькое и нежное, и разрисовываешь его виньетками, шариковой ручкой, ирисами и цикламенами в стиле ар-нуво, а потом отнимаешь его, не дав дочитать и долюбоваться рисунком, и вытираешь этой промокашкой губы, после эскимо. Молочный и шоколадный поцелуй.
Все равно счастье. Не меньше, чем воображалось. Даже больше. Потому что, когда у нас будут свои деньги, настанет время серьезных и нужных покупок .
как перед утренним лучом первоначальных дней звезда УМНЫЙ МАЛЬЧИК ПОСТАРЕЛ
Умный старый мальчик пишет умной немолодой девочке.
У меня все есть, и мне все надоело.
Надоел дом, надоел сад, надоела желтая каменная дорожка к крыльцу, стриженые кусты надоели и дикие заросли шиповника – тоже.
Надоела македонка Мариго с жесткой косицей и в цветном сарафане; надоело, что она не любит термометр и пробует воду в ванне своим смуглым локтем, закатав белый широкий рукав, вышитый пятилепестковыми цветками, точь-в-точь как на ставнях домиков в ее родной Сьятисте; надоел ее муж Костас, шофер и охранник, как он подносит спичку, не успею я достать трубку, как он подливает вино, не успею я поставить стакан на каминную полку.
Надоели собаки, как они толкутся во дворе, задрав белые хвосты. Надоели приятели, которые приходят все чаще, потому что скоро надо будет травить зайца по первому снегу, а это тоже надоело. Надоели вопли про Доу Джонса и Насдака – кто эти смешные господа, которые то падают, то поднимаются? Делать им нечего, что ли? Купите себе побольше земли в Кении, это недорого, и не слушайте про кризис.
Мариго, скажи Костасу, пусть выводит машину, мы все втроем поедем обедать. Потому что надоело сидеть дома.
Ноябрь. Снега пока нет. Заяц еще не перелинял. Еще позабавимся. Собаки весело обступают меня. Мариго садится вперед, рядом с Костасом. Я забираюсь назад. Трогаемся. Собаки лают вслед.
– Надо будет им привезти вкусненького, – говорит Мариго.
Ах ты моя умница.
– Вы не забыли трубку? – спрашивает Костас. – Если забыли, то вот тут в бардачке есть запасной Данхилл.
Спасибо, мой хороший.
Едем по сухой дороге. Гудит вентилятор. Садится солнце.
Все надоело, все, все, все… Все, о чем я мечтал тогда, у меня есть, и даже золотой дестеплеризатор со стальными зубчиками.
Неужели ты не приедешь?
Как жалко. Ну, хорошо, хорошо, не буду ныть.
Тогда позволь мне приехать.
Не хочешь со мной разговаривать – не надо. Я просто на тебя посмотрю. Я не подам виду, честное слово. Никто не догадается. Я буду тихо сидеть на бульваре, на условленной скамейке, а ты пройдешь мимо. Или давай наоборот, ты будешь сидеть, а мимо пройду я. Мимо нашей скамейки, где ты ела эскимо а потом отняла у меня промокашку. Ладно?
