Надоели собаки, как они толкутся во дворе, задрав белые хвосты. Надоели приятели, которые приходят все чаще, потому что скоро надо будет травить зайца по первому снегу, а это тоже надоело. Надоели вопли про Доу Джонса и Насдака – кто эти смешные господа, которые то падают, то поднимаются? Делать им нечего, что ли? Купите себе побольше земли в Кении, это недорого, и не слушайте про кризис.
Мариго, скажи Костасу, пусть выводит машину, мы все втроем поедем обедать. Потому что надоело сидеть дома.
Ноябрь. Снега пока нет. Заяц еще не перелинял. Еще позабавимся. Собаки весело обступают меня. Мариго садится вперед, рядом с Костасом. Я забираюсь назад. Трогаемся. Собаки лают вслед.
– Надо будет им привезти вкусненького, – говорит Мариго.
Ах ты моя умница.
– Вы не забыли трубку? – спрашивает Костас. – Если забыли, то вот тут в бардачке есть запасной Данхилл.
Спасибо, мой хороший.
Едем по сухой дороге. Гудит вентилятор. Садится солнце.
Все надоело, все, все, все… Все, о чем я мечтал тогда, у меня есть, и даже золотой дестеплеризатор со стальными зубчиками.
Неужели ты не приедешь?
Как жалко. Ну, хорошо, хорошо, не буду ныть.
Тогда позволь мне приехать.
Не хочешь со мной разговаривать – не надо. Я просто на тебя посмотрю. Я не подам виду, честное слово. Никто не догадается. Я буду тихо сидеть на бульваре, на условленной скамейке, а ты пройдешь мимо. Или давай наоборот, ты будешь сидеть, а мимо пройду я. Мимо нашей скамейки, где ты ела эскимо а потом отняла у меня промокашку. Ладно?
Тоже нельзя? Почему? Почему зря?
Потому что тебя уже нет?
Ты врешь. Ты всегда была врунья.
И вообще, что это значит –
нет ?
суббота для человека ЭЛЕМЕНТАРНО, ВАТСОН
Субботним утром Алексей Павлович решил самостоятельно, безо всяких просьб со стороны Ларисы Павловны, сделать легкую уборку.
Равное разделение домашних обязанностей странным образом связывалось в его голове с тем, что у него с женой были одинаковые отчества. Кстати, и его отца, и отца жены – тестя то есть – звали одинаково: Павел Алексеевич. Возникала мысль о необыкновенной крепости такого брака. Поэтому он всегда стремился помогать жене по дому.
Но квартира была маленькая, и Лариса Павловна справлялась сама. Тем более что их сын – Павлик, разумеется! Павел Алексеевич Третий! – уже три года как жил отдельно со своей молодой женой, которая тоже была Ларочка, но уже не Павловна, слава создателю, а Иосифовна. Грузинка, кстати. Алексей Павлович один раз за глаза назвал ее «в девичестве Джугашвили»; это вызвало строгую отповедь Павлика, потому что он и его Ларочка-Маленькая были прожженные либералы.
Итак, Алексей Павлович разложил раскиданные вещи по местам – Лариса Павловна с утра умчалась на дачу к родителям невестки, они заехали на час раньше – думали, что будут пробки, а пробок не оказалось, – так что она быстро выскочила, сказав: «Ни к чему не прикасайся, я приду и все распихаю!»
Он не поехал, потому что не любил дачные утехи – пионы, клубнику и ужин в саду – и особенно ночевки. Он не мог уснуть из-за комаров и неодобрительно дивился, что Лариса Павловна засыпает как убитая под этот зуд и укусы. Вернее, ее совсем не кусали. «Наверное, я невкусная!» – смеялась Лариса Павловна. Алексей Павлович обнимал ее и разубеждал, но на дачу к новым родственникам больше не ездил.
Да! Он решил остаться в Москве, спокойно поболтать по телефону кое с кем, но для начала взялся за уборку. Разложив все по местам, он принялся вытирать пыль с подоконника.
Вдруг он увидел, что в горшок, прямо в сухую почву рядом с кактусом, воткнута женская шпилька.
Он обомлел. Тем более что Лариса Павловна была коротко стрижена. Это не могла быть ее шпилька. Он слышал, что так ведут себя отдельные подлые бабы, любовницы женатых мужчин. Специально подкладывают нечто этакое, чтоб жена нашла и устроила скандал. Он обрадовался, что обезвредил эту диверсию, но потом задумался: конечно, он был не без греха, но! Но – пункт А, его грех был тоже коротко стрижен, и, пункт Б, он никогда не осквернял изменой свой семейный очаг. Правда, раза два она к нему заходила. Вернее, три. Один раз при Ларисе Павловне. Чисто деловое, забросить бумаги. Да, она два раза приходила, когда Лариса Павловна уезжала на дачу, но – ни-ни. Боже упаси. Сидели и чай пили, на всякий случай разложив бумаги на столе.
Но неужели она такая подлая? Не может быть. Хотя после того официального визита она что-то ехидное сказала про Ларису Павловну, и Алексей Павлович строго сказал ей: «А вот этого не надо!» – но она продолжала, и он даже крикнул ей «заткнись!» – и она заткнулась, и вот, значит, как отомстила. Дрянь.
Алексей Павлович брезгливо выдернул шпильку и выкинул из окна. А когда она позвонила, сказал, что неважно себя чувствует. «Что с тобой?» – тревожно спросила она. «Надеюсь выжить!» – сказал Алексей Павлович и нажал отбой, и перевел телефон на «без звука», но она не перезвонила.
– Леша, где шпилька? – спросила Лариса Павловна вечером в понедельник.
– Какая шпилька? – опять обомлел Алексей Павлович.
– Моя, – сказала Лариса Павловна. – Вот тут, в кактусе.
– Не знаю, – сказал он и покраснел.
– Ты вытирал пыль, да? – спросила она. Он кивнул. – Ты нашел шпильку, да? И ты ее выкинул? Зачем? Это моя шпилька. Верней, Ларочки-Маленькой. Я у нее взяла почву для кактуса рыхлить.
– Я думал, это просто так, случайно, – сказал он.
– Понятно, – усмехнулась Лариса Павловна. – Элементарно, Ватсон!
– Что? – спросил Алексей Павлович и на всякий случай обнял ее. – Ты не права.
– Заткнись! – крикнула она и отбросила его руки.
огней так много золотых СЕРДЕЧНЫЙ ПРИСТУП
Я был в Саратове давно, страшно давно. Даже смешно, как давно. Вот передо мной книжка «Язык и общество» с дарственной надписью от проф. Л. Баранниковой и проф. О. Сиротининой: участнику научной студенческой конференции. И еще подписи «от совета Научного студенческого общества», неразборчиво.
Жаркая весна, апрель, сухо, пыльно. Город почти совсем не запомнился. Ветер. И квадратами расчерченные улицы. Это понравилось. Провожатый говорил, что так в Нью-Йорке. Да, в самом деле. И не только в Нью-Йорке. В Алма-Ате тоже, например. Запомнилось название – Вольская улица.
Саратов, Саратов. Приехали туда с моим – старшим – товарищем N.
Некрасивый, малорослый, бледный. Безупречный бедняк, сирота. Талантливый во всем – умник, полиглот, музыкант. Убийственный успех у женщин. Простодушно говорил: «Давайте я вам по ладони погадаю, я умею, меня бабушка научила». Брал ее руку в свою, белую, мягкую, с плоскими пальцами. И все. Их двоих можно было разве что застрелить. Или проколоть одной иголкой и поместить под стекло. Он гадал так по руке одной саратовской филологической девочке, а потом другой парень, тоже из хозяев конференции, сказал неожиданно, и зачем-то мне: «Зря он это». – «Почему?» – «Она… – он замялся, подбирая слово. – Она нехорошая». Мне стало странно. Девочка была обыкновенная. Ничего нехорошего я не разглядел, как ни вглядывался. Она даже спросила: «Что вы на меня так смотрите?» Смешно, но ее фамилию запомнил. Простая фамилия. И лицо запомнил тоже. Простое, очень выразительное лицо. Нечастое сочетание, кстати.
Жили в общежитии. Постоянно выпивали. Просто целыми днями. Водка саратовская тогда была ужасна. Колом стояла в горле трое суток. Хозяева конференции мрачно шутили: «Мы ее из нефти гоним. Вот присмотрись – видишь радугу? Это нефть. Ну, будь здоров, дай бог, не последнюю… Эх, ребята! И как только ее беспартийные пьют?» И прочие подобные прибаутки.
Сидели, пили, мой товарищ N еще кому-то гадал по руке, и тут вбежала девочка и сказала, что ее подруге на третьем этаже плохо. Сердце. «Дайте, я посмотрю», – неизвестно почему сказал я, и встал с табурета, и двинулся к двери. «А ты что, доктор?» – спросили вслед. «Фельдшер, – огрызнулся я. – Ну, где больная?»
Я не был фельдшером, конечно. Самому было странно – куда это меня вело и несло. Но я шагал через две ступеньки. Я решительно вошел в комнату – в обширное и низкое общежитское поместилище на шесть, наверное, железных кроватей. Тумбочки, коврики, большой стол с чашками и книжками. У стола сбились в тревожную стайку несколько девочек. Они стояли в отдалении от больной. Больная лежала, закинув к стене серое лицо, прикусив сухую губу, прикрыв глаза. По лицу она была татарка. Очень красивая.
Я присел на табурет. Я взял ее за руку. Потом нащупал пульс в горловой впадине. Я, хоть никакой не фельдшер был, понял, что пульс у нее хороший. Полный и сильный, и не слишком частый. И не редкий. Какой надо. Также я понял, что ей плохо без дураков. Но не от сердца, а от чего-то другого. Она открыла глаза и посмотрела поверх меня в верхний угол.
«Все пройдет, – сказал я. – Ничего страшного. Попробуй подышать поглубже». – «Больно», – сказала она. Я погладил ее ладонь. Она ответила слабым пожатием. «А ты попробуй». – «Ладно». – «Ну, давай». Она медленно вдохнула и громко выдохнула. Девочки у стола ойкнули.
