Василия убил осколок самой первой бомбы. Он даже ничего не успел понять и почувствовать, когда горячий зазубренный кусок металла хищно впился ему в голову. Война настигла его дома.
Горели дома, слышались отчаянные крики немногих уцелевших, черный дым низко тянулся вдоль улицы к реке. Но смерти было еще мало этого страшного урожая. Она словно бы специально пришла сюда, чтобы забрать с собой всю эту семью. Отбомбившийся летчик повернул к аэродрому, спеша догнать свое звено. Случайно пилот заметил фигурку человека на пустынном большаке. Легкое движение штурвала, и самолет вошел в стремительное пике. Фигура человека приблизилась. Теперь ее совсем легко было поймать в перекрестье прицела. Короткая пулеметная очередь, и человек, взмахнув руками, рухнул на дорогу, словно тряпичная кукла. Пилот довольно усмехнулся: что ж, недаром он считается признанным асом в их полку.
Володя лежал на обочине совсем один, глядя в небо, принесшее ему смерть, остекленевшими глазами. Он так и не узнал о гибели матери и брата. Так же, как они не узнали о его смерти.
И это было единственное милосердие, ниспосланное им свыше.
– Завтра на рассвете в атаку. – Слова командира прозвучали как приговор, сердце у Петра ухнуло и провалилось.
«Наверно, я самый обычный трус, раз так боюсь…» – угрюмо подумал он.
Мрачные мысли Петра не остались незамеченными.
– До этого-то у нас так, игрушки были, легкая прогулочка. Первый ближний бой – самый сложный. – Игорь, лейтенант родом откуда-то из-под Вологды, ободряюще похлопал друга по плечу. Сам он уже побывал в боях, многое повидал, притерпелся.
Он помолчал, вздохнул и продолжил:
– Каждый в ночь перед таким боем много чего нового про себя узнает. Все боятся. Не верь, если говорят, что не боятся, – врут. И ничего постыдного тут нет. Думаешь, если кто не боится, так он умный или храбрый? Он дурак просто. Только дураки не боятся. А ведь каждого дома ждут… Глупо рисковать жизнью бездумно… Это и есть, по-моему, главное преступление. У нас и так бойцов наперечет. Так что ты воюй, всего себя отдавай, но и не геройствуй без нужды. Вот так! – И он отошел, оставив Петю наедине со своими мыслями.
Тревожно вглядываясь в зарево заката, Петр мрачнел и хмурился. Первый бой… Было страшно, но страх не был самым сильным ощущением. Какой-то первобытный ужас поднимался из глубин подсознания. И если страх можно было обуздать усилием воли, то с этим темным, глубинным ужасом, проникавшим в каждую клеточку тела, он никак не мог совладать. И еще было неприятно, что со стороны заметно, как у него трясутся поджилки.
И все же он преодолеет себя. Он запретит себе думать о том, что он умрет. Лучше подумать о том, что сейчас где-то живет его Оля, которая мучается и страдает. И ждет его помощи.
Жизнь и смерть тут, на линии фронта, ходили рука об руку, смотрели в глаза друг другу. Петя чувствовал, что находится на тонкой грани, разделяющей два мира – привычный, обыденный и другой – темный, пугающий своей неизвестностью.
«Наверно, Оля умеет заглядывать в этот мир. Если бы она была рядом, она бы сказала, что меня ждет завтра… А может быть, она сейчас видит меня и знает… Ох, скорее бы завтра…» – с тоской подумал он.
– Ты что-нибудь видишь? Что там? – что есть силы закричал Петя. Ему казалось, что его никто не слышит, но Игорь повернул голову. В глазах его плясали огоньки панического страха, но ответил он на удивление обычным голосом, как-то даже буднично:
– Ничего не вижу… Дым еще не рассеялся.
Петя кивнул и прислонился к стенке окопа, сжимая в руках винтовку. Шла артподготовка, позиции немцев обстреливала наша артиллерия. В ответ немецкие батареи злобно огрызались беспорядочным огнем. Ожидание атаки мучительно затягивалось. Петя изо всех сил старался обуздать дрожь. Но руки и, главное, грудь не слушались, ходили ходуном, это было самое ужасное. Ему было стыдно. Рядом с ним воевали и взрослые мужчины, и ребята младше его, и все как-то держались. Но сейчас на него, к счастью, никто не обращал внимания – не до того было. Хмурое, все в черных тучах, небо, казалось, издевалось над ними, швыряя в лица мелкий холодный дождь.
Раздался очередной близкий взрыв. Тряхнуло, в окоп посыпалась земля, клочья каких-то тряпок. Петр машинально отряхнулся и в ужасе увидел, что под ногами у него обрывки чьей-то окровавленной одежды. Кого-то убило прямо рядом с ним. Но тут же раздался второй взрыв, он инстинктивно пригнулся, забыв об этих окровавленных клочьях. Шквальная канонада накрыла их позиции и не давала ни думать, ни вспоминать, ни переживать…
Под этим смертельным грохотом, воем осколков, в едком запахе взрывчатки он больше ничего не чувствовал – только равнодушие, усталость и желание, чтобы все скорее кончилось. Вариант, что его убьют, уже не казался ужасным и невозможным, а даже вполне подходящим.
А потом все стихло.
– Курить будешь? – Игорь протягивал Пете папиросы.
Он взял неверной рукой одну и заметил:
– Говорят, в окопе можно и десять, и двадцать часов сидеть. Ведь и правда…
– Да тут-то чего… Относительно безопасно, не то что там… – Игорь кивнул в сторону немецких позиций.
– Скоро должны обед принести, – мечтательно вздохнул белобрысый солдат, привалившийся к брустверу неподалеку. И тут воздух внезапно разорвало пополам. Петя не понял, что произошло. Он растерянно повернулся к Игорю, но перед глазами все почернело и съежилось. Последнее, что он увидел, это кровь Игоря на своей гимнастерке. Сам Игорь лежал на дне траншеи с оторванной головой.
Всполох света разрезал темноту и тут же погас. Петя услышал над собой глухие голоса. Мужской – грубоватый и раздраженный и женский – заискивающий и извиняющийся.
– Срочно на операцию, срочно. Вы понимаете, чем мы рискуем? – требовал мужской голос.
– Так ведь, Борис Сергеевич, нет свободной операционной… – возражал женский.
– Найдите! Требуйте, угрожайте, просите! В конце концов, если нужно, я буду в коридоре оперировать. Он может умереть, не говоря уже о руке, тут шансов вообще мало. Почему так затянули?
– Из докторов только Михайлов дежурил. У него подряд четыре тяжелых операции прошло. И медикаменты только сейчас подвезли…
Сил открыть глаза не было, но этого совершенно и не хотелось. Чего там хорошего – боль, яркий свет, а тут спокойно и темно, как будто под толстым одеялом. Заснуть бы еще…
– Он у вас к утру помрет, сепсис начнется, нагноение. Что вы тянете? Быстро везите его в операционную…
Петя был бы рад проснуться и сесть через силу на кровати – объяснить, что не надо его никуда везти, ведь есть и другие раненые, которых ждут дома семьи, родные, а его никто не ждет и лучше ему сгинуть прямо тут. А напоследок выспаться сладко-сладко. А потом вспомнил – рука-то у него повреждена, как говорит этот доктор, не сможет он опереться и сесть.
Да и вообще, никакой возможности даже шевельнуться не было – только и оставалось лежать распластанным, обездвиженным крабом на простыне. Потом его насильно выдернули из сладкой дремоты, переложили на каталку и покатили куда-то. Здесь было холодно и горел яркий свет – он чувствовал это даже через закрытые веки. Было больно – кисть левой руки превратилась в какой-то шар из пламени. С каждой минутой шар этот становился все горячее, отнимая последние силы. Пете становилось все хуже и хуже, он даже застонал, хотя это приносило еще большие страдания.
Его стали обмывать холодной водой, но он не чувствовал, что она холодная. Хотелось заплакать, но у него ничего не получилось. А потом в руку воткнулась ледяная игла, и все померкло.
В лагере не то что игрушки – тряпки лишней нет. Но у Ольги ведь есть войлочное пальто, подаренное Щекочихой. Теперь оно уже все в дырах, износившееся до невозможности. Но если отрезать от него кусочек вот тут внизу, то будет почти незаметно. Из телогрейки можно надергать ваты… Еще есть подарок на день рождения – связанная соседками по бараку шерстяная кофта, – и нитки в дело пойдут… Из старого холщового мешка получится туловище… Еще есть пара пуговиц. Если постараться, из всего этого может получиться неплохая кукла. Да ей и такая годится…
Увидевшая Ольгу Щекочиха только ахнула: вся ее одежда была изрезана – в дырках и прорехах, из телогрейки торчала вата, а сама Ольга лихорадочно возилась на нарах с ворохом каких-то тряпок, что-то связывала, набивала, пришивала…
«В уме повредилась, что ли? Ну, все к тому шло… То в обморок падала, а теперь вон что удумала. Наверно, опять что-то почуяла… Опять привиделось ей…» – мелькнула у Щекочихи беспокойная мысль.
– Оль, а, Оль? – ласково позвала она, медленно подходя к Ольге со спины. – Ты чего это делаешь такое, а?
– Погоди, Татьяна, занята я… Управлюсь, потом поговорим, – сосредоточенно ответила Оля, не поднимая головы и не отрываясь от своего дела.
