Ознакомительная версия.
С большим трудом Зарема пыталась сосредоточиться на услышанном, но это плохо ей удавалось, в голове билось молоточками: «Неродная… неродная…»
Мать что-то ещё говорила, но девочка её почти не слышала и все последующие дни ходила с потерянным видом, уклоняясь от бесед. Спустя несколько дней она вдруг спросила:
– Если я вам с папой не родная дочь, то, значит, и Фарида мне никакая не сестра, и её дети мне никто, так получается?!
– Послушай, дочка, – не вытерпела Разия-ханум. – Ну сколько можно говорить об этом? Не терзай мою и свою душу, умоляю тебя! В конце концов я взяла тебя из сельского дома и растила, как принцессу. И люблю тебя больше жизни! Ты ни в чём не нуждаешься, у тебя есть всё и даже больше, и… В чём я виновата?! Скажи, в чём?
При этих словах из глаз Разии-ханум хлынули слёзы, и она, опустившись на стул, закрыла лицо ладонями.
Зарема стояла, как вкопанная, не делая попытки подойти к матери, но затем будто какая-то сила толкнула её вперёд, и уже через мгновение она, обвив материнскую шею руками, тоже горько рыдала вместе с Разией, и постепенно горечь отступала, сменившись безграничной благодарностью этой женщине, от которой она получила столько любви и нежности.
* * *
Спорить с матерью было невозможно. Если она что-то решила, ничто уже не могло заставить её свернуть с намеченного пути. И даже тот факт, что сердце её дочери уже год как тайно волновалось при виде Башира Гусейханова, вернувшегося из армии старшего брата её закадычной подружки Фатимы, вряд ли повлиял бы на решение Разии-ханум отдать Зарему в семью, её по всем статьям устраивавшую.
А семья Саламовых как раз-то её и устраивала, поскольку там было всё, чего она так страстно желала для своей Заремочки: статус, деньги, происхождение. Следовательно, вопрос можно было считать решённым.
Катя перед собою коляску с Умкой, Марьяша обогнула улицу Маркова и, привычно поприветствовав обожаемых с детства атлантов, спустилась к Приморскому бульвару.
Как всегда в это время, бульвар был полон людей, неторопливо прогуливавшихся по аллеям, тогда как скамейки были в основном заняты сражающимимся в шахматы пенсионерами да парочками, мечтающими обняться, но традиционно держащими на людях определённую между собою дистанцию.
Одна из таких парочек Марьяше показалась знакомой, точнее, даже не вся парочка, а мужская её часть. Приглядевшись, она узнала Арсена, который сидел на скамейке рядом с какой-то девушкой и увлечённо ей что-то говорил. «Ох, Арсенка, любишь ты девчонок!» – насмешливо подумала Марьяша и решила свернуть на соседнюю аллею, чтобы не смущать парня. В этот момент Арсен заметил сестру и, хотя явно смутился, встал и двинулся ей навстречу.
– Привет! – ещё издали сказал он.
– Привет! – ответила Марьяша, улыбаясь брату.
Хотя и двоюродные, все они были очень близки между собою, и близость эта уходила корнями в раннее детство, согретое любовью и заботой Ансара и Айши.
Теперь Арсен был студентом и жил вместе с братом у Юсупа и Малики в Марьяшиной комнате, освободившейся после её свадьбы.
Шамиль учился на последнем курсе и работал над дипломным проектом, проводя большую часть времени в Буйнакске, а Арсен отправлялся домой по субботам, хотя в последнее время явно отлынивал от поездок: теперь в его жизни была Аделя, и он не собирался упускать шанса лишний раз увидеться с ней.
– Отдыхаем? – весело поинтересовалась Марьяша.
Арсен бросил на неё короткий взгляд, а затем, потупившись, произнёс отрывисто:
– Это совсем не то, что ты подумала, это другое!
Что-то в его поведении подсказало Марьяше, что брат не шутит.
– Ну-у-у… очень хорошо! – только и нашла, что ответить Марьяша.
– Ты не говори никому, ладно? – сказал Арсен.
– Обещаю, что буду молчать, как партизан! – торжественно сказала Марьяша и бросила украдкой взгляд в сторону сидевшей вполоборота девушки.
Арсен ласково потрепал Умкину щёчку и, бросив короткое «Пока!», вернулся к девушке, уже выказывавшей признаки нетерпения.
Марьяша повернула коляску к боковой аллее и углубилась в парк, размышляя о том, насколько серьёзно это всё может быть у Арсена и почему он скрывал свои отношения с этой девушкой от неё, Марьяши, с которой всегда и всем делился.
* * *
Разговор, прервавшийся с появлением Марьяши, носил характер достаточно серьёзный, ибо касался ни больше и ни меньше, как будущего молодых людей. Будущего, разумеется, совместного, потому как об ином, по их обоюдному разумению, не могло быть и речи.
Загвоздка была в крайней их молодости. Обоим было по семнадцать, о браке вопрос не стоял, а встречаться открыто они тоже не могли, учитывая общественное мнение и суровый нрав Аделиной мамы-директора.
Впереди были несколько лет учёбы и ещё армия, выходило, таким образом, что Аделе предстоит ждать не менее пяти лет.
– Хорошо моему брату, у него зрение плохое, в армию с таким не берут! – воскликнул Арсен с досадой.
– Ну и радуйся! – отвечала Аделя. – Плохо тебе, что зрение хорошее?
– Конечно, неплохо, с одной стороны, а с другой – вдруг ты замуж выскочишь, пока я в армии буду!
– Конечно, выскочу! Можешь даже в этом не сомневаться! – поддразнила девушка, но, увидев, как омрачилось лицо Арсена, добавила поспешно: – Да пошутила я!
– Ну и шуточки у тебя дурацкие! – взвился Арсен.
– Хочешь сказать, что я дура? – возмутилась Аделя.
– Не дура, но… дурацкие! Вот только попробуй!
– А что ты сделаешь?
– Что сделаю? Убью и тебя, и твоего придурка-жениха!
– Ну и сядешь в тюрьму!
– И сяду! И ничуть не пожалею!
Настроение у обоих было испорчено, и даже густо розовеющий предвечерний закат не привлёк их своей красотою.
Аделя резко поднялась и сказав: «Мне пора!», быстро пошла, не оглядываясь, по парковой аллее. Арсен хмуро посмотрел ей вслед и тоже направился к выходу.
Завтра они встретятся в институте как ни в чём не бывало, но сегодня вечер для обоих был омрачён.
Даниялов умирал. Он лежал на своей кровати, раздираемый болью, и молил Бога, о котором давно не вспоминал, поскорее забрать его отсюда, чтобы избавить, наконец, от этой невыносимой боли, безжалостно накатывающейся на него волнами и терзающей его измученное тело.
В перерывах между приступами боли он думал о жизни и смерти и обо всём, что им сопутствовало.
Когда-то мальчишкой он выучил наизусть священный Коран вместе со всеми молитвами, исполнял все обряды и постился, пока не стал комсомольцем. С той поры он перестал молиться, хотя юный пытливый ум был ещё занят мыслями о Боге, о рае и аде, о временности и бренности земного бытия и вечном блаженстве на небесах. Постепенно эти мысли уступили место другим, материальным и насущным, и жгучая обида на несправедливость жизни, связанная с невыразимыми муками голода, отсутствием домашнего тепла и слишком явным социальным неравенством, обозлили мальчика так, что однажды, услышав, как обеспеченная родня пространно рассуждает о предопределённости судьбы, он не выдержал и воскликнул горячо:
– Почему, если мой отец был искренне верующим мусульманином, трудолюбивым, честным и добрым, если исполнял все религиозные предписания, не пил, не курил, почему он так рано умер, а мы остались голодными сиротами, а другие, которые не молятся, пьют, предаются пороку, живут себе припеваючи?!
От такого вопроса взрослые опешили, и в наступившей паузе Муртазали, старший брат отца, в сердцах обозвал его мунафиком.
Прожив жизнь длиной в семьдесят два года, он видел хорошее и плохое, благородное и гнусное, справедливое и несправедливое. Поднимаясь вместе со страной, которая его вырастила и вывела в люди, он пережил все этапы становления державы – от коллективизации и индустриализации до Великой Отечественной войны и последующего за нею восстановления народного хозяйства.
Великие цели стояли перед его поколением, а за ними шли и великие свершения, достаточно сравнить, какой страна была в начале века и какой она стала теперь. А за свершениями, разумеется, стояли люди, жертвовавшие своим сегодняшним днём ради дня завтрашнего, который должен был наступить для их детей, внуков и правнуков. Завтра будет совсем другим, мирным и безоблачным, говорили они себе, теша себя этой мыслью, которая помогала им жить, преодолевая неимоверные трудности.
Сегодня, слава Богу, страна живёт в мире, думал Даниялов, отчаянно пытаясь отогнать позитивными мыслями всё нараставшую боль. Но отчего же дефицит? Вот уже тридцать шесть лет страна живёт без войны, хозяйство её давным-давно восстановлено, люди трудятся, а достатка как не было, так и нет.
Он хорошо помнит времена, когда пришлось в стране вводить карточную систему, продукты выдавались людям в ограниченных количествах, и он, Председатель Совнаркома, узнав от жены, что с прошлого месяца в доме ещё осталось сливочное масло, распорядился не выдавать его семье очередной месячный паёк, искренне полагая, что поступает, как должно.
Ознакомительная версия.
