– Помнишь, в июне 41-го, когда объявили, что началась война, я сразу решил, что уеду на фронт? Ну не мог я сидеть и ждать, когда мне восемнадцать исполнится, а тут еще Николай… Разница между нами меньше двух лет. Мы всегда были похожи. А в военкомате особо и не рассматривали – война.
– Ты стащил его документы? – ужаснулась Надя. – И выдал себя за него? Ты ушел на фронт несовершеннолетним…
На слове «стащил» Сергей бросил на нее обиженный взгляд, такой знакомый, мальчишеский, детский… И тут же опустил глаза:
– Ну можно и так сказать.
Он замолчал, а Надю осенила ужасная догадка:
– Подожди-подожди… Все ведь было не так, верно? Ты не стащил. Он сам попросил тебя… – Эти слова дались ей с трудом. Будто хрустальная мечта упала и разбилась вдребезги, больно царапая осколками. Сергей кивнул. Ему опять вспомнились бледное лицо Николая, слезы матери и ее слова:
– Не пущу, не пущу! Не могу именно тебя потерять. Ну почему, почему ты у меня старший…
– Понимаешь, он ведь был такой домашний, что ли. Талантливый, ранимый, его карьера ждала, сцена. Что бы с ним сделала эта война? Здесь бы он не выжил.
«А что война сделала с тобой, со мной, со всеми людьми?» – хотела воскликнуть девушка. Но вместо этого спросила:
– А Вера Степановна?! Как она допустила? Как могла пожертвовать одним сыном вместо другого?!
Сергей передернул плечами, отгоняя воспоминания.
– Я ведь все равно ушел бы. Дождался бы восемнадцати и ушел. А так… У нее остался хотя бы Николай. Все же тогда были уверены, что война долго не продлится.
Он помолчал и добавил:
– Но зато я встретил тебя, Надюш. Знаешь, я все эти годы был уверен, что однажды ты приедешь к нам вместе со своим фронтовым театром. И я увижу тебя артисткой. На сцене… такую… красивую… И услышу, как ты поешь. Ты же всегда замечательно пела. Я даже примету себе выдумал: пока не увижу тебя на сцене, со мной ничего на войне не случится!
– Ой, Сережка, скажешь тоже. А петь я буду завтра. Насмотришься.
Сергей невесело усмехнулся:
– Ну вот, опять мне не везет: завтра утром моя рота уходит на задание. Я вот попросить тебя хотел, – добавил он, немного смутившись, – по инструкции документы мы должны оставить у командира штаба. Я все оставил. И удостоверение, и партбилет. Но вот это, – он достал из кармана гимнастерки мятую пожелтевшую фотокарточку и, краснея, протянул Наде, – путь побудет у тебя.
С фотографии смотрела нарядная школьница с бантами в косах.
– Я все думала, кто это мое фото с Доски почета стащил? А это ты…
– Угу, – кивнул Сергей, и они оба засмеялись, словно возвращаясь в счастливую пору беззаботной юности, когда они были еще школьниками, а их планы еще не нарушила война.
– Вот что, Надюш, – озабоченно произнес Арбенин, прощаясь, – здесь я – Николай, и зови меня так, ладно? Смершевцы и так свирепствуют, будто немца нам мало. В каждом готовы предателя увидеть. Узнают, что воюю не под своим именем, – беды не оберешься.
– Я буду звать тебя капитан Арбенин, не ошибусь, – пообещала девушка.
На следующий день стало известно, что рота разведчиков под командованием капитана Арбенина напоролась на немцев. Командир приказал бойцам отходить, а сам остался прикрывать их отход. Вернулись все, кроме капитана…
В этот вечер Надя не могла петь, а читала стихи Константина Симонова, которые знали тогда уже на всех фронтах, но всегда слушали с замиранием сердца. Как в первый раз:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди…
В августе 1944 года Надежда Макарова вернулась в родной Ленинград. После блокады город зализывал страшные раны. Пройдя пустынным переулком мимо искореженных бомбежкой стен, она свернула к подъезду своего дома, и тут ее окликнули:
– Девушка, кажется, это у вас я кое-что оставил на хранение?
Надя обернулась, вскрикнула и бросилась на шею молодому человеку. До поздней ночи они не могли наговориться. Вновь и вновь Сергей рассказывал ей историю своего чудесного спасения:
– Когда все стихло, ребята мои в нарушение приказа вернулись на то место, где мы напоролись на засаду, видимо хотели забрать мое тело. А оказалось, что в теле еще теплилась душа. Видимо, кто-то очень крепко держал ее за хвост. Доктора вытащили меня буквально с того света. Два месяца я провалялся в госпитале. Хотел вернуться на фронт, но… оказалось, что к службе в разведке уже не годен. Ну, отдашь фотографию?
Надя покачала головой:
– Нет, не отдам. И тебя, Сережка, я больше никому и никогда не отдам!
…Они поженились в мае 45-го, прожили долгую жизнь, воспитали детей и внуков. По понятным причинам молодая пара уехала из родного города в старинный Новгород, что на Волхове. Мой дед так и остался на всю жизнь Николаем. И только бабушка иногда называла его совсем другим именем…
Мария Мельникова. Вальс в землянке
По воспоминаниям Галины Ивановны Клементьевой
Вальс – чистый, юный, стремительный. Румянец, прерывистое дыхание и объятия – трепетные, чуткие, головокружительные. Первые объятия большой любви. Это вечно, как звезды и кружево снежинок в морозном воздухе, – юная девушка и молодой офицер. И вальс. Это могло быть сотни лет назад, а могло быть вчера.
Я вспоминаю свою юность, школу. Необыкновенное время, незабываемое… Да, жизнь тогда била ключом. Мы занимались в кружках, дружили, влюблялись. Мы умели работать и умели отдыхать: катались на лодках, гуляли, ездили на лыжах и коньках. Театры! Какие вещи тогда ставили! А концерты… К нам в Казань приезжали Козловский, Лемешев и многие другие знаменитые и очень талантливые певцы. Как я любила их голоса! Не пропускала ни одного концерта, ни одной оперы.
В старших классах нас разделили на две школы: девочки учились в одной, а мальчики – в другой. Заканчиваются у нас уроки, выходим, а ребята уже прибежали и встречают. Улыбающиеся, радостные лица до сих пор у меня перед глазами, будто бы я вновь и вновь распахиваю школьную дверь и солнце, ветерок, свобода и радость освещают мою жизнь.
Потом началась война… Школу я закончила в сорок втором, и мы, выпускники, все пошли на фронт, добровольно. Нам было тогда по семнадцать. И выпускной школьный бал стал для нас днем прощания – и со школой, и с юными мечтами, и с друзьями. Из моих одноклассников почти никто не вернулся с войны.
Нас ждал бесконечно долгий путь в теплушках по железной дороге, которую с немецкой методичностью уничтожали фашистские бомбы. Гимнастерка и кирзовые сапоги безжалостно напоминали об оставленном доме, о родителях.
Я попала в город Горький, который немцы бомбили и днем и ночью. Здесь мне пришлось увидеть смерть и боль. Здесь же встретила и свою любовь – посреди войны, разрухи, чада и страха – ту любовь, которая крепла в разлуке и не угасла через годы, которая победила войну и дала новую жизнь.
Взрывы, всполохи пожаров, смерть. Страшно так, что дух захватывает. Нужно бы спрятаться, забиться, как испуганный зверек, под землю, но я стою и смотрю, как завороженная, и то, что я вижу, поражает воображение.
Нас, девушек, приехавших на фронт, обучали на радисток. Мы принимали радиограммы. Я даже не знала, с кем общаюсь и кто скрывается за позывными. Меня вызывают – записываю все, что говорят, и передаю дальше. Я – только соединительное звено.
А еще мы несли дежурства: стояли на посту с винтовкой, охраняли объект. Длилось оно не так уж и долго, но времени хватало, чтобы во всех подробностях представить, как ворвется сейчас враг и пристрелит меня из моего же ружья. Или даст по голове прикладом.
А еще было страшно, когда немецкие самолеты на бреющем полете расстреливали. И здоровье я там потеряла, когда по снегу – ползком на задание. И увидела там многое, чего не забыть. До сих пор помню испуганное лицо мальчишки-солдата, который от бомбежки в землянке хотел спрятаться, а снаряд ту землянку на куски разнес… Было и такое, что прямо на тебя бомба летит, думаешь: все, конец, а она и не взорвалась. Разве же можно словами рассказать, что в такой момент чувствуешь?!
Но я не жалею, что попала на фронт. Именно здесь я встретила Илиодора, начальника связи тринадцатого отдельного зенитного дивизиона. Он учил нашу группу на радистов. Мы полюбили друг друга. Это было светлое, чистое и радостное чувство. Ему – двадцать один, мне – семнадцать…
Поскольку большинство домов было разрушено, наша воинская часть располагалась в основном в землянках. Один уцелевший дом стал нашим штабом, а для девушек-радисток – и школой, и местом работы. Здесь же нам отвели большую комнату под спальню. В конце этой комнаты отгородили закуток, где мы могли потренироваться на рации.
Бывало, лягут уже все спать, а Илиодор тихонечко пройдет в комнатку для занятий и ждет, приду я на свидание или нет. Мы сидели с ним по полночи, разговаривали, моя рука – в его руке. А как-то раз он подошел ко мне и говорит: «Пока есть время, пойдем потанцуем». А мне скоро на дежурство, надо бы поспать… Но где уж там! Наш клуб занимал самую большую землянку. Илиодор включил музыку, и я стала учить его вальсу…
