Последней спрыгнула Алла, любимая единственная дочка, и сразу же бросилась к папе, который стоял на коленях и методично истязал себя короткими толчками: Хы. Хы. Хы.
Лифт, похожий на загончик для скота, раскачивался и карябял стены. Тросы опасно скрипели, электрический мотор стучал, как будто в нем оторвалась деталь. Ройтман повернулся спиной к остальным пассажирам и вцепился в железные поручни. Петрович показно́ стоял по стойке смирно, сверля глазами Павла, Аллу, спасателей, доктора. И все непроницаемо молчали. Потому что навалился страх. Было страшно вспоминать о том, как засыпало штольню. Как перекосило Ройтмана. Как нашли погибшего охранника. Но – после того, как смерть не состоялась, еще страшнее было думать об ее угрозе. Что же так качается лебедка. Почему стучит мотор.
В светящемся оранжевом предбаннике отеля, то и дело выбегая на мороз, их встречал растревоженный Юлик. Он знал, что случилась авария, но подробности, подробности! Бог на него не взглянул; Алла отмахнулась: не сейчас! И Шачнев принялся на Павла. Как сумели вырваться из шахты, а Миша как переносил, а почему не приняли лекарства, какой кошмар, ну вы даете, да если б я там был… Рослый, сдобный, он перегораживал дорогу и все расспрашивал, расспрашивал. Павел обходил токующего Юлика, делал шаг-другой по коридору, но Шачнев тут же отступал назад и перекрывал собой проход.
– Нет-нет, ты погоди, ответь: это что же было, взрыв метана? То есть почему не в курсе? Ну да, конечно, у кого там спросишь… А скажи…
Пробившись в номер, Павел первым делом заткнул блестящей пробкой ванну и открыл горячий кран; среди гостиничной стандартной парфюмерии обнаружил французскую пену, с кристаллами соли из Мертвого моря, сладострастно выдавил всю – под жаркую и сильную струю. Пена вспухла, как взбитый яичный белок, и засверкала крохотными пузырями. Павел сбросил потную одежду и блаженно опустился в воду. О, какое незаслуженное счастье. Сверху пышная, но невесомая прохлада, а под нею обжигающая густота.
Он старался ни о чем не думать, просто слушал шепот распадающихся пузырьков и вдыхал химическую свежесть, поднимал по очереди руки, изучал невесомые горки, наблюдал за тем, как нарастают полыньи, ощущая, что вода приятно остывает. Тоже мне занятие для зрелого мужчины. И при этом – чистая, беспримесная радость. Он – живой, у него разбухли пальцы и размокла ладонь; старая кожа на ней отслоилась, стала пористой, ее так сладко отдирать. Ничего сейчас больше не надо. Любить себя до дрожи. Ни за что, ни почему, а так. Только за то, что живешь.
А потом был обед в ресторане, со всяческими северными вкусностями, под замороженную рюмку водки, одну-единственную, вожделенную. Было белое вихрящееся марево за толстой стеклянной стеной. И томительное ожидание – когда, ну когда же Ройтман вспомнит про обещанное в шахте. Самому идти? Не пустят. Терпеть и выдерживать паузу? Правильно, но не хватает силы воли.
– А, вот вы где. Мы вас потеряли, – в пустой обеденный зал вошел помощник Ройтмана. – Михаил Ханаанович просит подняться к нему.
Бог полулежал на оттоманке; он уже пришел в себя, но обескровленная кожа на лице и резкие, как будто нарисованные черняки подглазий делали его похожим на Пьеро. Он был скорее весел, даже пробовал шутить:
– Историк, мы с тобой в рубашках родились. А то бы завтра было в новостях – небезызвестный олигарх погиб в завале, вместе с ним сопровождающие лица. Накануне была закрыта многомиллиардная сделка. Подозреваются партнеры, происходят выемки в московском офисе.
– Или другой поворот. Нас не могут вытащить, день, другой – сделка не закрыта, рынки падают… – со смешком продолжил Ройтман, но Саларьев его перебил.
– Миша, погоди. Я хочу спросить про свое.
– Про небо, девушку и самолет? Обижаешь, начальник. Ройтман сказал – Ройтман сделал. Я все уже решил: завтра завтра с утречка летите с Алкой, я с ней отправлю несколько бумажек, иначе все дела подвиснут. Алка, ты только прикинь, первый раз полетит на моем самолете. Обычно даже бизнесом не хочет. Говорит, мне и так хорошо. Набралась в этой Англии штучек, то не так, это не эдак, что за манеры, те-те-те. Надо было в нашу школу отдавать, а потом куда-нибудь в МГИМО, сделали бы из нее человека. Нет, историк, ты скажи: ну что у нас за дети?
– Хорошие дети, мне нравятся.
– А у тебя своих сколько?
– Нисколько.
– Чего так хило?
– Неважно, это долгая история.
– Ну, долгая так долгая. Я что тебе хотел сказать. Представь…
Так он сидели и болтали, не касаясь никаких серьезных тем, потому что им продлили жизнь, и о чем сейчас ни говори, по большому счету говоришь об этом. Как-то сам собой, петляя, разговор их вышел на Приютино.
– Мдаа, история. И губернатор, говоришь, отполз? Ну, одно из двух: либо вояки, либо кривляки. В смысле щит и меч. – Не желая вслух произносить опасные слова, Ройтман перешел на ускользающий язык полунамеков. – По любому надо решать через верх. Самый верх, я имею в виду.
– Миша, но ты же крутой и богатый. Перекупи у них усадьбу, а? Закроешь все эти сафари, будешь в визитке писать: Ройтман, владелец усадьбы «Приютино». Слушай, хорошая мысль. Ты же оказался русским, так тебе сам Бог велел. Да еще в таком хорошем месте.
Павел шутил и подначивал, но Ройтман почему-то посерьезнел.
– Не евреем. Это еще не значит – русским. Ну, может быть. Все, Павел может быть. Но не сейчас. Обожди, дай время, надо взвесить. Кстати, ты просил звонок по спутниковому телефону? Звонок в студию!
Первый мартини был выпит, за вторым последовали третий и четвертый. В треугольном раскосом бокале лежала черная блестящая маслина; мальчику-бармену не сказали, что это должна быть оливка, и ей по статусу предписано быть маленькой. А еще тут уморительно готовили салаты. По краям бледно-зеленой китайской капусты рассыпаны белые декоративные сухарики, в сердцевине блюда возлежат огромные куски курятины: белые и пышные, настоящий сибирский размах.
Влада развлекалась тем, что двигала туда-сюда тарелку: попадая в луч прожектора, кура загоралась ядовито-синим светом, раз, отдернули, и снова белотелые кусочки.
Мартини делал свою сладкую работу: Влада захмелела и расслабилась. Как будто приняла лекарство. К маме с тетей возвращаться не хотелось: что там делать, в этом скучном доме? Наблюдать, как мама ест песочное печенье, складывая лодочкой ладошку, чтоб не накрошить? переглядываться с тетей Ирой: вроде утром помирились, но осадочек остался? Лучше посидеть подольше в этом синем баре, среди фосфоресцирующих официантов.
Она полистала экранчик, заглянула в городской портал, и тут наконец поняла, куда исчез ее назойливый историк. Торинск завален снегом, аэропорт закрыт, мобильная связь прервалась. Это было хорошо. Потому что поначалу самолюбие ее кольнуло, а теперь все стало на свои места. Это было плохо. Потому что Павел до ее отлета не появится; Торинск в эпицентре циклона, стихия продолжает бушевать.
Но как только Влада примирилась с ситуацией и решила заказать еще мартини, телефон ее заверещал. Рассеянно, путаясь в мыслях, она искала телефон не в том кармашке, минуты через две нашла, уверенная, что это Коля, и услышала невероятное:
– Влада, привет, это Павел. Ты меня уже проклинаешь?
– Ой, Павел. Ты откуда взялся? У вас же связи нет? – Она обрадовалась от души.
– Ты уже знаешь? Отлично. – Услышав ласку в голосе, историк тихо и словно бы стыдливо засмеялся. – Значит, узнавала, волновалась, это здорово.
– Нет, ну все-таки, восстановили связь?
– Не восстановили… но неважно… мне тут помогли, по спутнику… Ты главное скажи, ты завтра улетаешь?
– Послезавтра.
– Уфф. Влада, сегодня уже не смогу, а завтра рано утром прилечу! Хотя бы день, но мой! Ты на меня не сердишься?
– Не сержусь, – с пьяной лаской ответила Влада. – Но ничего не понимаю. Связи нет – ты звонишь. Самолетов нет – ты прилетишь. У тебя личная ракета? Ты вообще кто?
– Я Павел Саларьев. Историк. Я же говорил.
– Мда. Интересные у нас историки. Ну, прилетай. А во сколько?
Павел прикрыл трубку рукой, что-то невнятное промямлил, и ему пробурчали в ответ кислым, протравленным голосом.
– Вылечу в восемь, в девять тридцать у вас.
– Хорошо, я тебя встречу.
– Встретишь? Да ты что, не надо, давай в этом твоем… конно-спортивном, или как он?
– Нет-нет, я встречу.
Не слушая ответа, Влада положила телефон на стол (бур-бур-бур раздавалось из трубки), еще порылась в бесконечной сумке, крикнула официанту – эй, ручку дай, тот примчался заячьей припрыжкой, записала на салфетку высвеченный номер, нажала кнопочку отбой, и только тут сообразила, что таких номеров не бывает, какой-то случайный набор закодированных цифр. Ну да, ну конечно же: спутник.
Что-то начинается невероятное. Или странная и глупая разводка, и не будет никакого самолета из Торинска, или завязалась любопытная история, и никто не знает, чем она закончится.
