– Жена?! Такая некрасивая?!
– Да почему же некрасивая? Ой… хорошо, как скажешь, некрасивая… нет, это дочка.
– С такими деньгами – и такая внешность… повезло. То есть, ты хочешь сказать, он уже дочку тебе доверяет? Не только самолет? Побывали в шахте, выбрались, стали молочными братьями? Так, что ли, получается?
– Влада, ты что? уже ревнуешь?
– Ничего я не ревную, просто у тебя концы с концами плохо сходятся.
– Пожалуйста, ревнуй еще сильней, я счастлив, это значит, у меня есть шанс.
И хорошо, свободно засмеялся.
А потом они пошли послушать музыку. (В номер он ее так и не позвал.)
Зал филармонии был густо-красным, как подкладка театрального плаща; зрители в миниатюрных креслах напоминали куколок внутри архитектурного макета. На круглую сцену вкатили блестящий рояль, красное напольное покрытие топорщилось и мешало везти инструмент, рабочие пыхтели, тужились. Оркестранты пристроились сбоку, звонко проверили скрипки, продули с неприличным звуком трубы, зашуршали потертыми нотами.
На середину сцены осторожно вышел пожилой конферансье, в тяжелом партийном костюме, широкая надежная полоска, синий шелковый галстук в горошек, сияющие черные ботинки. Склонив седую голову на левое плечо и напоминая арлекина, конферансье фальцетом возгласил, упирая на первые слоги:
– Мусоргскый. Ка-ррртинки с выставки. Исполняет… Оркестровое переложение – Равель… Дирижирует оркестром…
Сквозь щелку плотной, но коротковатой шторы можно было разглядеть нетерпеливого солиста: он то и дело выглядывал в зал и нервно начинал смеяться.
Наконец, он встал на цыпочки, как балерина, отбросил в сторону покров и пружинно вылетел на сцену. Вслед за ним к просцениуму выдвинулся дирижер, корпулентый, с пышной гривой, в долгополом фраке. Они оба поклонились публике, церемонно показали друг на друга, разошлись по рабочим местам.
Владе пианист понравился, он был артистичный и броский, а дирижер, как показалось, был исполнен самомнения и старомодной спеси, Влада таких не любила.
– Тебе не кажется, что он похож на дундука? – шепнула она Павлу, заодно коснувшись мягкими губами уха; кавалер ее вздрогнул.
– Кто? Дирижер? Ни в коем случае. Он настоящий, а вот пианист как раз фальшивый.
Влада удивилась, но решила посмотреть на сцену глазами Павла; кажется, он в этом деле понимает. Пианист попробовал клавиатуру, как купальщики пробуют воду – прогрелась? завис вопросительным знаком, и, вдавив до упора педаль, помчался по слепой дороге, высвечивая дальние препятствия, лихо перелистывая ноты… А дирижер стоял меланхолично, с мрачным выражением лица; он не посылал оркестру пассы, а словно бы неторопливо разводил руками: дескать, что поделаешь, играем. Рояль звучал прекрасно, сочно; и все же нарастало чувство незаконно превышенной скорости. Сквозь меленькие завитушки променада слишком грубо проступала русская матрешечная тема, как соляной развод на пропотевших брюках. Гном шествовал с тупой тяжеловесностью щелкунчика, в пьеске с сандомирскими быками низы звучали по-воловьи грузно, но даже их веселый пианист старался приободрить и ускорить. Чуть медленнее, плиз! И чуть печальней.
Ситуацию и впрямь спасал оркестр. Седой самодовольный дирижер действовал с медлительным достоинством; он вообще обходился без палочки; зажав щепотью зубочистку – зубочистку! – быстро прокалывал ее воздух, как кулинар прокалывает тесто. Другую руку он откинул в сторону, и вяло пошевеливал сосисочными пальцами; оркестранты слушались его с восторгом. Двух евреев он изображал спокойно, без карикатурной местечковой наглости; шествие птенцов, превращенное солистом в эстафету, постарался растворить в беспечных звуках флейты…
Владе очень интересно было наблюдать за Павлом, а Павлу было интересно наблюдать за дирижером; о ней он словно бы забыл и лишь в перерыве очнулся. Ей стало немного обидно, но из всех возможных способов мгновенной мести она выбрала не кнут, а пряник; можно было кольнуть кавалера, однако Влада предпочла его удивить.
И когда Саларьев, подавая ей руку, спросил:
– Ну как тебе? – она ответила не односложным «хорошо» и не уклончивым «довольно интересно», а точной сдержанной оценкой.
– Ты знаешь, это музыка. И уровень отнюдь не деревенский. Солист, пожалуй жестковатый, но дирижер его прикрыл. Особенно в финальной коде. Ты был прав.
На смуглом, как как грецкий орех, лице Саларьева отразилось полное недоумение, смешанное с тихим восхищением; Влада, которую он намечтал, была влекущей, влажной, женственной, но ему и в голову не приходило, что она настолько музыкальна.
– Погуляем по буфету, как полагается культурным людям?
– Почему бы нет, и погуляем.
И они отправились в фойе, где публика освобождалась от эмоций, пережатых во время концерта; тут было слишком шумно, слишком весело, как в цирке, филармонический туман развеялся.
– Что ты будешь? Шампанское? Белое? Красное?
– А вот я буду бренди. Вас это не смутит? Воон, есть неплохой испанский, «Кардинал Мендоза». Значит, не смутит?
– Еще чего.
Хотя, конечно же, его смутило.
– Два кардинала… и лимон? Лимон.
Бренди был густым и ароматным, как мягкая домашняя настойка, он уютно соскальзывал в горло и замирал в нем теплым столбиком. Влада посмотрела на Саларьева сквозь тонкое стекло бокала: скорей игриво посмотрела, чем насмешливо.
– И все-таки я тебе не верю.
– В чем не веришь? И почему?
– Не верю, что музейщик, не верю, что летаешь самолетом Ройтмана за просто так, не верю, что с тобой летела дочка… потому что все это не клеится.
– А что ты мне понравилась – веришь?
– Дай подумать. Что понравилась – верю.
– Уже хорошо. Еще по глоточку?
– Давай.
В зал они вернулись размягченные. Полосатый конферансье важно выговорил: А-льбениц! И с несомненным удовольствием добавил: И-саак!
На улице чуть подморозило, холодок покусывал за щеки, но беззлобно; Павел вскинул руку, чтобы взять такси, но Влада его попросила, тихо, ненастойчиво:
– Слушай, я тут как мышка в клетке, ни разу еще не гуляла. Давай хоть немного пройдемся? Полчасика? Потом поймаем машину.
– Конечно, как скажешь.
Он даже рад был оттянуть финальную минуту, когда придется деревянным тоном, сгорая от чувства неловкости, по́шло приглашать на огонек и ожидать всего, чего угодно – иронии, согласия, отказа.
Ярко-желтая трасса упиралась в голубую площадь; бледно освещенная по краю, площадь в сердцевине меркла, погружалась в роковую темноту. Маленькая узкая ладошка выпорхнула из рукава и юркнула к нему под локоть:
– Ой, мне все-таки страшно.
Она игралась, это было слышно, никаких намеков на проснувшееся чувство, но Павел все равно испытал прилив горделивой нежности.
– Ничего не бойся, ты со мной.
Дойдя до середины площади, Павел вдруг остановился.
– Ты чего? – спросила Влада.
– Хочу убедиться, что в Сибири имеются звезды.
– Романтично, – усмехнулась Влада.
Но все-таки закинула голову к небу. И оказалось, что она ему – по росту. Не нужно было привставать на цыпочки, чтобы ласково коснуться губ – губами.
Влада на секунду отстранилась, глаза у нее сделались строгие.
– Это что ж такое?
Но тут же опустила веки и открылась губами навстречу, чтобы вместе с Павлом таять до дрожи в ногах. Что-то, бродившее в ней весь сегодняшний день, попросилось наружу, и она решила вдруг не сопротивляться, а, будь что будет. Было – хорошо.
Так они стояли в середине площади, как памятник зимним свиданиям; в голове все путалось, что же ты делаешь, как чудесно, да не может быть, а дальше как… тут Павлу в бок уперлось что-то острое и твердое:
– Без паники.
Опьяненный Павел не сразу осознал, что происходит. Влада сдавленно ойкнула.
Предмет вдавился в бок еще сильнее.
– Говорю, без паники.
Наркотическое возбуждение спало: со спины к ним подошли два пацаненка, лет по шестнадцать, может – по семнадцать; оба неуклюжие и тощие, лица полускрыты за приподнятыми воротниками, на одинаковые головы натянуты тугие шапочки, какие носят южные торговцы на дешевых рынках. Один из пацанят молчит и смотрит в сторону, другой командует:
– Тихо. Идёте вперед.
Влада прижалась к Саларьеву, вцепилась коготками в локоть; ее била мелкая дрожь. Все, им приходит конец, этот непонятный мальчик с самолетом и такими мягкими мягкими губами, как будто даже не совсем мужскими, ничегошеньки не сможет сделать.
Павел сиплым, севшим голосом спросил:
– Чего хотите? – И грозно прокашлялся.
Пацаненок грязно выругался – прозвучало это как заученный урок – и немного смущенно добавил:
– Денег хотим. Только отойдем подальше.
Страх сковывал Владу, она как будто ничего не видела, не различала слов, только слышала какой-то общий гул. А Павел, тот наоборот, собрался, превратился в зрение и слух. Вдалеке, за кромкой фонарного света, едва просматривалась темная фигура: кто-то контролировал происходящее, старательно кутаясь в тень. Пацаны сбавляли шаг – и неизвестный тут же замедлялся; они ускорялись, и он устремлялся вперед. Опытный учитель принимает зачет у студентов? Коллоквиум по уличному нападению? Тогда, ребята, будет вам сегодня низачот. Если б вы напали на Саларьева – без Влады, кто знает, как бы он повел себя. Но теперь он просто вынужден вас победить, вы не поняли друзья, ему деваться некуда.
