Мара положила тощую руку, унизанную тяжелыми перстнями, на грудь милиционеру:
– Александр, но хоть вы меня поймите. Ну вот вы, например, смотрите телевизор?
– Я – нет. Жена и теща смотрят. А меня бесит, что все про бандитов и мили… полицию. И все врут! – вскричал милиционер с интонацией доктора Хауза.
– Это не вранье, а художественная интерпретация, – снисходительно сказала Мара. – Но женщины ваши каждый вечер смотрят. А лиши их сериалов, они вспомнят о том, что у вас зарплата маленькая, и с собакой вы гулять не хотите. Мы работаем для вас! А темпы этой работы столь велики, что меня авторы достают везде: в ванной, в постели, в магазине. И если я в течение получаса не разберусь с каждым, завтра нам нечего будет снимать, а вам – смотреть. И тогда вы посмотрите вокруг. И то, что вы увидите, вам не понравится.
Участковый Александр солгал. Он смотрел телевизор, и смотрел страстно.
– Нет, что он делает, что делает??? Куда попер, козел, у него же пистолет! Нет, ты глянь, как так можно? А эта баба – она же ему изменяет, зараза! Вон тот хрен с горы вообщееее, ему же сказали – не лезь!
Участковый Александр ведет себя как ребенок на елочном представлении, который кричит из зала актерам: «Лисичка, не ходи туда, там Баба-яга!» Лексикон, правда, немного другой, а смысл тот же. Он нервничает, уходит, возвращается, грозится принять успокоительное, если герои не станут вести себя прилично.
– Кто так пишет! Кто пишет эти идиотские сценарии, – возмущенно сопит он, лихорадочно грызя семечки.
– Да кто пишет, – успокоительно отзывается жена, – домохозяйки, врачи, милиционеры, зубные техники… иногда писатели, реже – сценаристы.
– Они денег кучу получают, а я весь на нервах. И популярных актеров я бы истребил. Запутался потому что. Смотри: по первой эта толстая рожа, забыл как зовут, играет героя-любовника, а его враг – Ларин, по второй – Ларин – убийца, а толстая рожа – милицанер, по третьей они все милицанеры, а по СТС обратно бандиты. Я уже не знаю, что смотрю. Слушай, откуда у них такие шикарные квартиры?
– У кого? – теряет жена нить разговора.
– Да вот, например, у этой сиротки. Ну которая по ТВЦ. У нас соседи всю жизнь в Москве – вчетвером на девяти метрах! А она только из деревни – хоооллл! Джакузи!
– Ну, может, снимает… Или камеру в маленькой квартире поворачивать неудобно, – зевает жена. – Пусть хоть в телевизоре люди красиво поживут. Ты что переживаешь, ведь все равно всегда знаешь, чем кончится и кто убийца.
– Знаю, – печально говорит Александр. – Так чего разводить историю на тысячу серий. Так бы и сказали: гражданка И., сойдя с ума, подсунула младенца гражданину Д., а потом десять лет переживала по этому поводу. Все кончилось хорошо. Следующие тыщу серий про переживания ты смотришь, а я – нет, потому что мне уже все ясно и можно протокол писать. – И участковый насупился.
Мара была редактором на телевидении и работала запойно. По-другому было нельзя. Триста двадцатая серия «Отпечатка», сто первая «Убийства по неосторожности», двести третья «Полицейский Барсик»…
Начинала она, впрочем, с жалостных женских историй, но вскоре окружающие начали замечать, что, вместо того чтобы понимать и прощать, Марины героини все чаще расправляются со своими оппонентами довольно жестко. Тогда ее перевели на детективы. В Москве не было человека, который лучше Мары мог убить, спрятать тело и навести на ложный след. Если бы ее интересовали большие деньги или страстная любовь, она бы легко добыла все это способами, далекими от легальных. Но ей нужна была только работа.
Мара вставала утром, включала компьютер, разбирала почту, отвечала на звонки, решала вопросы, писала ответы, и незаметно оказывалось, что уже вечер, а она все еще в ночной рубашке. Тогда, понимая, что день уже не вернешь, она снова делала кофе, закуривала очередную сигарету и посвящала ночь издевательствам над авторами. О еде она вспоминала только тогда, когда кофе и сигареты заканчивались. Тогда она шла в ближайший супермаркет и закупала то, что быстро можно было съесть. Там же она, как правило, и общалась с народом в лице участкового.
– Вы, Марианна Сергевна, женщина, конечно, удивительная, но я все же попросил бы вас разговаривать об убийствах в более подходящих местах. Вот, например, вышли, сели в машину и расчленяйте в свое удовольствие, я вам слова не скажу! – кипятился участковый Александр.
– Машина… господи, машина! – Мара сообразила, что в ее «опеле» вторую неделю страдает торт, еще какая-то еда и подарки. Кому и от кого, она прочно забыла. Помнила только, что там была чудовищных размеров клетка для импортного попугая.
Кроме того, а это было еще хуже, она вспомнила обещание приехать на дурацкий фестиваль в город N, куда ее пригласил любимый иногда мужчина, оператор Макс. Макс грозился, что это его последняя просьба, потому что ему надоело заставать Мару в любое время суток нервно стучащей по клавишам и не реагирующей на внешние раздражители.
Максу хотелось романтики, водки и котлет. Или, по крайней мере, купания ночью после фестиваля голышом и с бутылкой сухого.
– Как бы чего не вышло! – подумала Мара, помчалась домой, покидала в чемодан какие-то тряпки и кинулась за машиной.
Елене Антоновне, Ляле, давно перевалило за шестьдесят, но по отчеству ее звал только зять. У остальных язык не поворачивался утяжелить это воздушное существо ярмом полного имени. Ляля была человеком однозначным: безропотна, бессловесна, бестолкова.
Первого июля она проснулась поздно, сердясь на себя, и вдруг поняла, что ничего не изменится от того, проснется она раньше, позже или не проснется совсем. Завтрак готовить было некому, сама она есть не хотела, и даже крепкого чаю, с которого она раньше начинала каждый день, ей теперь не полагалось. Идти некуда, делать ничего не надо. Каждое движение, каждый шаг в маленькой квартире был выучен, как театральная роль в сто двадцатый сезон. Еще одно пыльное тоскливое лето в городе, когда от жары, кажется, останавливается сердце. Ляля потянулась за валидолом, но неожиданно ей стало легче.
На дачу она давно перестала ездить. Когда Машка, внучка, была маленькая, ее звали, даже привозили на машине, Ляля сидела, нянчилась. Зять, внезапно возлюбивший съедобное сельское хозяйство, как-то исподволь извел все Лялины цветы.
– Здоровое питание, Елена Антоновна, – говорил он, поправляя модные очки, – никаких пестицидов, навоз-батюшка! Как полопаешь, так и потопаешь. Все свое, свежее. Кушайте. Сто лет жить будете!
Ляля была не уверена, что хочет жить сто лет. Ей, если честно, уже поднадоело.
Машка подросла, заневестилась, на даче по вечерам возникали шумные скандалы из-за ее поздних возвращений. Ляля тихо принимала сторону внучки, ей тоже немножко хотелось на свободу. Дочь неизменно поддакивала зятю.
– Какая скучная женщина, – как-то подумала Ляля и, поняв, что говорит так о своей дочери, дернулась. Ей хотелось быть такой, как хулиганская Машка, но она понимала, что живет так же бездарно, долго и непонятно зачем, как и ее дочь.
На дачу ее звать перестали. Дочь звонила и отговаривалась то ремонтом, то постройкой парников, то занятостью. Потихоньку общение сошло на «нет». Только Машка, рано выскочившая замуж, прибегала к бабке и теребила ее рассказами.
– Ба! – кричала она на прошлой неделе. – Прикольно! Я полечу на воздушном шаре! Пашка решил сделать мне сюрприз ко дню рождения.
– Но это же опасно, деточка, – шептала Ляля.
– Ба, когда и жить, если не сейчас. Станешь старенькой – ничего и не захочется, как тебе… Ой, прости, ба. Ну брякнула, не подумав…
– Да нет, Машунь, так и есть… Ничего и не хочется. Все уже было тысячу раз. Проснулась, умылась, позавтракала… триста шестьдесят пять завтраков умножь на шестьдесят три года…
– Ужас! – жизнерадостно вопила Машка и уносилась то кататься на мотоцикле, то махать мечами в Нескучном саду, то летать на парапланах.«Экстремалка» – так она о себе говорила. Машка рано выскочила замуж за обожаемого Пашку, одно ее огорчало – врачи говорили, что детей у нее быть не может. Вместо того чтобы лечиться, Машка ударилась в веселое безумство, жила на полную катушку – ведь ей не для кого было себя беречь, и это расстраивало Лялю.
Она подумала, что через много лет, когда не станет Машки, род их окончательно прекратится. Не то чтобы это было важно для существования вселенной, но все-таки неправильно, что их кровь, которая зачем-то тонкой струйкой бежала сквозь века, исчезнет. Уйдет в песок. Всегда думаешь, что если не дети, то внуки, правнуки сделают что-то важное, изобретут машину времени, напишут стих, полетят к инопланетянам. А теперь уже некому, не будет внуков, а значит, и правнуков, и стихов, и ракет.
Тряхнув головой и не получив, к своему удивлению, привычного головокружения, она отправилась на кухню и заварила крепкого чаю. Принесла на кухонный стол многочисленные коробочки и занялась любимым делом – стала разбираться.
