Ничего не осталось.
Сын стоял посреди отцовской хижины, задрав голову: там было голубое небо.
Но еще страшнее была сама дыра.
Местное следствие только что закончило работу, и все оставалось нетронутым. Сын был первым посторонним, проникшим сюда. Не считая тех, кто мог тут побывать до полиции. Но туземцы были так напуганы, что вряд ли… К тому же они боготворили хозяина.
Боготворили…
«А не могли его убить именно поэтому?»
«Версия не лишена любопытства», – согласился полицейский.
Именно так и сказал.
Информация столь неожиданно, со всех сторон обнимала сына – ему казалось, он с неба упал, в ту же дыру.
Якобы случилась чудовищная тропическая гроза, молния ударила в крышу, отец, по-видимому, испугался и выбежал из хижины, и дальше… Дальше непонятно – дальше он пропал. Были найдены поодаль, на краю леса, у самого моря его ряса, сандалии, нашейный крест и вот это…
Это – был тот самый «кентавропегас».
Наследство…
Будто отец выносил в панике все самое ценное. На полу валялось распятие, в осколках битой посуды – оказалось, аптеки: отец пользовал туземцев понемногу солью, спиртом, водой и травами. Травы продолжали висеть по стенам. Они очень хорошо у него выздоравливали, туземцы. Лечиться любили больше, чем молиться.
Теперь разбежались кто куда. То ли со страху, то ли от полиции.
Только один и остался… Сквозящие дыры-язвы на руках и ногах приковывали внимание. Трудно было их видеть – невозможно отвести взгляд от этих стигмат… Он сидел у хижины, скрестив ноги по-турецки, и раскачивался, как болванчик, подвывая и крестясь жуткой культею. Он был юродивый, прислуживал отцу левой рукой.
На вопросы мычал, указуя язвою в небо.
Горе его было неподдельным. В свидетели он не годился.
Дырою он указывал на дыру.
Утонул?..
Да, он любил купаться в грозу. Но не утонул – это точно.
С чего бы такая уверенность?
Мы бы его уже нашли.
А вы разве искали?
Конечно. Мы и сейчас ищем. Не утонул он.
Зачем же вы ищете! Для протокола?
И для протокола. По долгу службы.
Но не вознесся же он?!
Полицейский снисходительно пожимал плечами: «Скорее всего, он в лес убежал».
«Хорошо-хорошо. Зачем же он голый в лес убежал?»
«А испугался. Бывает… Нет, тигров тут не водится. Они еще при испанцах были перебиты».
«А что вот это за следы?»
Две непонятные ямы на полу хижины заполнились водою, прямо под дырою в крыше.
«Ямы как ямы».
Следствие было не столько законченным, сколько исчерпывающим. То есть закрытым.
Но ямы не были как ямы. Они были слишком симметричны, составляли пару. И образовались они как от удара. Но никаких посторонних предметов в хижине не наблюдалось. Никакого болида.
И цепь на кресте не была порвана, будто его аккуратно сняли через голову, как перед купанием. И ряса была застегнута до верхней пуговки – как он из нее выскользнул?
И дыра в крыше – как такая могла образоваться? Даже если молния, даже если болид?
Листья и дранка не свисали вниз. Они были вывернуты так, что хижина снаружи напоминала гигантский цветок. Лепестки были ржавого цвета, опалены.
Будто в хижине взорвалась бомба.
Но тогда была бы и воронка, и стены бы развалились…
Или будто из хижины выстрелили ядром, и остались две вмятины от лафета.
Но куда же тогда делась сама пушка? И как бы ее туда втащили? Дверца в хижину была в целости и сохранности, даже занавеска не повреждена. И в нее, согнувшись, еле проникал один взрослый человек…
Больше всего сына смущала дыра.
С берега были слышны удары тамтама и протяжное завывание.
Заинтригованный, он вышел к морю. «Куэнтеро Бич» – было выведено неровно дегтем на дощечке, прибитой к колышку. Именно здесь была найдена одежда.
– Что такое «куэнтеро»?
– Так… болтун, – пояснил полицейский. – Сказочник, – добавил он чуть более почтительно, поймав взгляд Бибо. – Вам знаком этот почерк?
Дощечка была от почтовой посылки; на обороте он прочел обратный адрес, писанный материнской рукой.
– Это мой адрес! – изумился он.
Полицейский удовлетворенно кивнул.
Песочек был тонкий-тонкий, белый-белый… Как было не оставить сандалии на берегу!
Под тем же колышком.
Долгоносые челноки сновали по штилевой закатной воде. Оттуда и доносились интересные звуки. Они распространялись плоско, скользили, тыкаясь в прибрежную полосу вместе с вялой белой ленточкой прибоя. Черные силуэтики на грани воды и неба, на малиново-лиловом, сизеющем с исподу и пылающем багрянью повершью фоне…
– Что они делают? Ловят рыбу?
– Они ловят вашего отца.
Как тризна все это было избыточно красиво. Как всегда, при столкновении с подобными эффектами, Бибо чувствовал себя немного неловко. Не столько пред чем-то высшим, сколько перед самим собой: как от чьего-либо бестактного поведения, на которое и следовало бы не обратить внимания, но не устоять было. С легкими мыслями о природе и пределах искусства он машинально наклонился, чтобы подобрать ракушку. Волна с ленивой чувственностью вылизывала его стопы… ракушка была в форме ангельского крыла.
Как раз такими инкрустировал отец свое распятие!
Сын тут же набрал целую пригоршню – не мог остановиться. Из створок раковин получались крылья, из обломков кораллов – рыбы… Смерть попирала смерть.
Тем более если он скормил себя рыбам…
Не получалось.
У каждого по-своему: у полицейских – вот так, а у сына – вот эдак.
На обратном пути он не нашел своих сандалий…
Почему-то не получалось, что отец погиб.
Пока полицейские вели следствие о пропаже сандалий, подозреваемые разводили костер, носили доски, щиты, чурбаки – устанавливали столы.
Стремительно темнело, на лодках зажглись факелы, перестук барабанов стал еще более таинственным, и Бибо настолько рассердился на непонятность и неподвластность происходящего, что полез в воду.
Полицейские почти силой пытались удержать его, утверждая, что он теперь ценный свидетель и они обязаны оберегать его личность. Тем более что ему теперь будет необходимо отстаивать и права этой своей личности. Бибо переставал что-либо понимать.
– Нельзя купаться на закате! – увещевали его. – Лихорадка!
– Постерегите лучше мои брюки, – парировал он, – чтобы их не постигла участь сандалий…
И он таки вырвался из их уз и уплывал все дальше и дальше, с остервенелым наслаждением раздвигая маслянистую, уже начавшую фосфоресцировать воду, будто с намерением никогда не вернуться. Возвращающиеся лодки попадались ему навстречу, с бортов что-то кричали, размахивая факелами, а он все плыл в этом море, возможно, растворившем в себе его отца, возможно, ставшем его отцом, – растворяясь в отце…
…И когда, обессиленный, выплеснулся на берег, и его подхватили многие руки, и обступили, радостно щебеча, туземцы, и когда жадно хватил виски из фляжки, поднесенной ему полицейским, и когда, уже растертый жестоко полотенцем, уже в непропавших таки брюках сидел за общим столом, обжигаясь запеченной в пальмовом листе рыбой, запивая ее пальмовым же вином, ему казалось: какие милые люди! И как прекрасна жизнь! И что все это – не иначе как подарок отца.
Наследство…
– Изумительная рыба! Что это?
– Лапу-Лапу.
Выяснилось вот что. Что Лапу-Лапу – это не только рыба, но и самый замечательный человек. И отец его был Лапу-Лапу. И он сам оказался Лапу-Лапу. И вино было Лапу-Лапу. И даже шеф полиции был Лапу-Лапу. И море было Лапу-Лапу. И ночь была Лапу-Лапу, и звезды.
И каждая звезда в отдельности, и все они вместе.
Лапу-Лапу был еще и сам по себе Лапу-Лапу.
И только один человек никогда не был Лапу-Лапу – этот человек был Магеллан.
Магеллан высадился, как утверждали туземцы, а полиция не отрицала, точно в том месте, где они сейчас сидели. Десант высадился даже без шлюпок – попрыгали прямо с борта каравеллы, в латах, с обнаженными мечами, в воду и стали тонуть, как утюги. Туземцы же были почти не вооружены, а только обнажены. Могучий Магеллан сражался как лев, но доспехи его заполнились водой и стали неподъемными – тут-то его и настиг легкий и меткий дротик туземного вождя. Лапу-Лапу было имя этого героя.
Выяснилось вот что. Что отец в этой хижине, собственно, и не жил. Лишь наезжал. А жил он в Цебу, рядом с могилой Магеллана.
Да, убит Магеллан был здесь, а похоронен там…
Давая эту информацию, полицейский улыбался слишком вежливо.
В Цебу так в Цебу – голова раскалывалась от пальмового…
В Цебу Бибо зато выехал по-царски – босой, в полицейском экипаже.
Это достижение технической мысли тоже называлось Лапу-Лапу: в основе своей «студебеккер», на тракторных бесшинных колесах, с пропеллером от цеппелина и двумя могучими оглоблями, в которые впряжены были четыре реквизированных местных буйвола. На флагштоках развевались стяги с изображением драконов.
